– А… - сказал Гаврик.

Матросы толкнули генерала к стене здания возле водосточной трубы с одним вырванным, запачканным известью костылем.

Все это происходило с чудовищной быстротой и неотвратимостью.

Гаврик поднял наган.

– Погоди, еще не стреляй, - сказал Синичкин, легким повелительным движением остановил Гаврика.

Матросы отошли в сторону.

– Генерал Заря-Заряницкий, - сказал Синичкин сурово и поправил на носу свои маленькие железные очки. - Вы контрреволюционер и предатель! Мы таких людей караем! Не взыщите. Именем революции!

Заря-Заряницкий, по-видимому, хотел что-то сказать, но Гаврик выстрелил, и он, раскинув шинель на красной генеральской подкладке, упал затылком на цинковую водосточную трубу, и его грубое, злое, испуганное лицо с серебряным ежиком волос над низким лбом тотчас стало равнодушно-отчужденным.

Теперь это мертвое, нечеловечески-неподвижное, белое лицо все время стояло перед глазами Гаврика, и он ненавидел Заря-Заряницкого вдвойне, как врага-контрреволюционера и как человека- предателя, заставившего его, Гаврика, запачкать свои руки кровью и взять на душу убийство.

– Ты уже здесь, вояка! - сказал Петя, входя в зал первого класса. - Ну, поздравляю с победой. А где же Марина?

Он привык, что Гаврик и Марина всегда были вместе.

– Разве ты ничего не знаешь? - спросил Гаврик со странной, остановившейся улыбкой.

– Нет. А что?

Гаврик продолжал смотреть на Петю воспаленными глазами с золотистыми ресницами. Петя почувствовал, что холодеет.

– Нету больше Марины, - сказал наконец Гаврик с усилием и жалко улыбнулся.

Он механически быстро замотал и заправил обмотку, встал на ноги и положил Пете на плечо обмороженную руку.

– Ты шутишь, - прошептал Петя. Это было выше его понимания. - Когда? - спросил он.

– Позавчера, на углу Пушкинской и Троицкой, - ответил Гаврик, продолжая все так же грустно, просительно улыбаться.

– Нет! - воскликнул Петя, отступая на шаг.

– Да, брат, - сказал Гаврик, глядя в глаза Пете слезящимися, красными глазами.

Они сели рядом на прилавок газетного киоска.

Трое суток назад, ночью, в день победы, на этом самом месте сидел Терентий и грозил Марине пальцем: 'Гляди! Ты бы лучше дома сидела. В твоем положении бегать по городу не слишком полезно'.

С того времени мало что изменилось в зале первого класса. Те же искусственные пальмы с пыльными войлочными стволами, буфет, похожий на орган, громадный самовар с медалями, дубовая мебель. Лишь в одном месте отвалился кусок лепного потолка, и паркетный пол был по всем направлениям испятнан известковыми следами солдатских ног, да кое-где были выбиты стекла, так что по всему залу летели сквозняки.

– Ты знаешь, - сказал Гаврик, - у нас с Мариной готовился хлопчик, Марат.

Петя снял фуражку с пятном от кокарды и вертел ее в руках, не зная, что сказать. Слова были бессильны. Он боялся раскрыть рот, чтобы не зарыдать.

– Ты ее когда-то любил, верно? - спросил Гаврик, пристально рассматривая белые следы на полу.

– Любил, - ответил Петя.

Теперь ему казалось, что он любил всю жизнь только ее одну.

Он сказал о ней, как о мертвой, но все же никак не мог поверить, что ее уже действительно больше не существует на свете. К этой мысли еще надо было привыкнуть.

Петя ничего не чувствовал, кроме странной душевной опустошенности. Он не знал, что сказать еще Гаврику и следует ли вообще что-нибудь говорить.

Они долго молчали.

Вдруг Гаврик очнулся, заторопился, соскочил на пол и своим обычным, решительным, коротким движением подтянул пояс.

– Я пошел, - резко сказал он.

– Куда?

– В Валиховский переулок.

– А там… что?

Гаврик с удивлением посмотрел на Петю.

– Там она.

– Где?

– В университетской клинике. В морге, - сказал он отчетливо и отвернулся.

– Я с тобой.

– Нет!

Он закинул за спину винтовку и, не оборачиваясь, пошел к выходу.

Петя смотрел ему вслед, на его подпрыгивающую винтовку и никак не мог до конца понять всего, что случилось. Это была первая смерть близкого человека, друга, сверстника. Петя попытался представить себе Марину такой, какой он видел ее в последний раз, но никак не мог. Она все время ускользала. И еще должен был быть Марат. Этого Петя совсем никак не мог вообразить. Она все время представлялась девочкой, подростком, с черным шелковым бантом в каштановых волосах, в коротком летнем пальтишке, с репейником в чулках. Он вспомнил, как она спала в катакомбах на ящике от 'американки', положив голову на колени матери и поджав ноги в маленьких пыльных башмачках на пуговицах, из которых один просил каши.

И вот теперь она лежит где-то в Валиховском переулке, окоченевшая, с пробитой головой, неузнаваемая, несуществующая, мертвая…

Нет, это было так страшно, чудовищно, что никак не укладывалось в сознании Пети.

Но недаром говорится: пришла беда, отворяй ворота. Едва скрылся Гаврик, как на Петю свалилась еще одна ужасная новость.

К Пете, стуча сапогами, подбежал Чабан и встал смирно, глядя широко открытыми глазами. Петя сразу понял: случилось что-то страшное.

– Товарищ командир, - проговорил Чабан с усилием. - Разрешите доложить… Только не знаю, как вам сказать…

– Что? - спросил Петя.

– Только что воротились хлопцы, которые брали пятую гимназию…

– Ну?

– Так там во дворе под стеной нашли троих наших расстрелянных…

– Ну? - повторил Петя, чувствуя, как у него гнутся и холодеют ноги.

Страшная догадка мелькнула у него в голове.

– Кто же такие?

– Якись наши хлопчики. Одного уже опознали - це Женька Черноиваненко, другой, неопознанный, в рыжих штанцах, а за третьего хлопчика гадают: чи это ваш Павел, чи ктось другий - невозможно разобрать, бо у него вся голова сквозь пробита пулями.

Петя молчал.

– А, мабуть, це и не Павел, - тихо сказал Чабан, как бы желая смягчить удар, который наносил своему офицеру. - Люди кажут, что на том хлопчике гимназическая шинелька и старые юфтовые сапоги.

Петя продолжал молчать, чувствуя в душе странную, холодную пустоту, почти равнодушие.

Последнее время он совсем не думал о Павлике, не имел понятия, где он живет и что делает.