его глупом носу по-прежнему весьма интеллигентно блестело пенсне, и он, строго размахивая руками, кричал жиденьким голосом:

– Это лазарет для господ офицеров, и принимать нижних чинов не положено!

Толпа гудела.

– Не-э пэложен-н-о! - повторял сын Ближенского на гвардейский манер и пытался затворить дверь, но несколько солдат в расстегнутых шинелях с такой силой рванули дверь, что одна бронзовая ручка даже отскочила.

Толпа стала поспешно и, как показалось Пете, весело вносить в лазарет носилки с ранеными.

– Я буду сейчас звонить в комендатуру! - кипятился Ближенский. - Это большевицкое хулиганство, э-э, пора прекратить раз навсегда!

– Идите вы знаете куда? - среди общего шума услышал Петя знакомый голос и увидел Мотю с густо покрасневшим лицом и злыми кошачьими глазами. - У, паразит! - крикнула она, повернулась вполоборота и что есть силы отпихнула Ближенского локтем.

– Что это? Бунт? Анархия? - бормотал Ближенский, почти с ужасом глядя на расходившуюся Мотю и не веря своим глазам, что это именно она, вечно веселая, добрая, хорошенькая 'нянечка', так больно, а главное, с такой неистребимой злобой стукнула его локтем в грудь.

– Да вы что на него смотрите, на этого слизняка!- кричала Мотя санитарам. - Несите солдатиков в палаты!

– Перепелицкая, я вас увольняю! - дрожащим голосом сказал Ближенский.

– Круглый дурак, - ответила Мотя и сунула ему в нос складненький розовый кулачок, свернутый фигой.

Ближенский размахнулся и шлепнул Мотю по щеке.

Мотя завыла от обиды, даже затопала ногами. Она чуть не потеряла сознание от ярости.

Тогда из толпы выскочил Петя. Кровь с такой силой ударила ему в лицо, что он на миг перестал видеть. Он вспомнил свое ранение, Яссы, ночь перед расстрелом, трупы солдат, свечу, безумно отраженную в черном стекле, ненавидящие глаза коменданта, казачий разъезд и, уже не рассуждая, а повинуясь только припадку слепой ненависти, вырвал из ножен кортик с анненским темляком.

– Подлец! Тыловая шкура! Окопался! Корниловец! - закричал он, как ему казалось, громоподобным голосом, а на самом деле срывающимся юношеским тенорком и замахнулся на Ближенского кортиком. - Дрянь! Гадюка! Хабарник! Кадет! Убью на месте!

Но на месте он его не убил и кортиком не ударил, а почему-то повернулся к Ближенскому задом и совсем по-мальчишески больно лягнул его ногой в живот.

– Бейте его, братцы! - кричал Петя со слезами на глазах. - Бейте, товарищи!

Еще минута, и, конечно, Ближенского разнесли бы в клочья.

Но в это время на крыльце появился высокий красивый солдат в длинной кавалерийской шинели с ласточкиными хвостами на обшлагах рукавов, с драгунской шашкой и в круглой кубанской шапке на голове.

– Отставить! - сказал он властным, но в то же время спокойным тоном человека, уверенного в своей силе. - Не. будем, товарищи, мараться об эту тыловую сволочь. А ты, морда, гэть отсюдова! И чтоб я тебя больше никогда не видел! - обратился он к Ближенскому, который в тот же миг исчез.

– Что, Мотичка, люба моя, я вижу, он таки успел тебя немного смазать по морде?

Дымчато-синие глаза кавалериста мрачно потемнели.

– Но ты не бойся. Это ему так не пройдет. Мы еще до него дойдем. Только не сегодня. Сегодня еще рано.

Он обнял ее одной рукой за талию и крепко прижал к себе. Она едва доставала головой до его плеча.

– Размещайте раненых по палатам!-сказал он.- А это кто? - повернулся он к Пете.

– Не узнаешь? - спросила Мотя, поворачивая к Пете хорошенькое заплаканное лицо с горящей щекой.

– Петя Бачей?

– А кто же!

– Чтоб тебя! - воскликнул кавалерист, добродушно рассматривая Петю.

– Петичка, вы не бойтесь, - сказала Мотя. - Это мой супруг Аким Перепелицкий, вы его должны помнить.

– Шаланду 'Вера' помните? - спросил Перепелицкий.

– Ну как же! - ответил Петя. - Здорово, Аким.

– Здорово, Петя. Смотрите, какой стал вояка. Георгиевский кавалер. А был простой, затрушенный гимназист.

Их окружали санитары, сестры, нянечки.

Петя не без некоторого тайного тщеславного удовольствия, с воинственной небрежностью пожал богатырскую руку Акима Перепелицкого и тут же вспомнил, как этот самый Аким Перепелицкий однажды ночью на хуторе перед костром сказал околоточному: 'Вы мене, ваше благородие, не тыкайте. Мы с вами вместе свиней не пасли', - и с непередаваемым презрением сплюнул в костер.

После того, как всех раненых солдат разместили по палатам и в лазарете на некоторое время установилось неопределенное спокойствие, Мотя сказала Пете, насмешливо играя глазами:

– Ну? Были у воинского начальника? И что же он вам сказал? Так как: будем переезжать на Ближние Мельницы или не будем?

– Валяй! - весело воскликнул Петя, у которого вдруг гора упала с плеч.

– А то вы, ей-богу, все равно как маленький. Не понимаете, что на свете делается, - оживленно говорила Мотя.

В присутствии мужа она стала какой-то новой Мотей - рассудительной и даже властной, и сразу было заметно, что она привыкла повелевать своим Акимом Перепелицким.

– Значит, так, - сказала Мотя, - пускай Анисим забирает ваши вещи и везет на Ближние Мельницы, а вы с моим Акимом дойдете вместе до вокзала. Слышишь, Аким? Доведешь Петичку до вокзала, а дальше он сам дойдет, дорогу знает. А вы, Петя, лучше снимите с себя все эти цацки, на черта они вам сдались? Вы и так славненький. И не топчитесь на месте, потому что подлец Ближенский уже вызвал сюда по телефону юнкеров и скоро здесь будет дело. А ты, Аким, слушай здесь, - строго обратилась она к мужу, - на съезде в Петрограде долго не задерживайся.

Мотя положила на грудь Перепелицкому руки, и они стали целоваться.

Затем Перепелицкий с вещевым мешком за спиной довел Петю до вокзала, и тут Петя убедился, насколько Мотя предусмотрительна: на улице, ведущей в сторону Ближних Мельниц, стояла застава рабочей Красной гвардии, пропускавшая дальше только своих.

Аким Перепелицкий сказал начальнику заставы несколько слов, и Петю тотчас пропустили, хотя и покосились на все его 'цацки'.

– И ходу! - крикнул ему вслед Аким Перепелицкий, направляясь к боковому ходу вокзала, где уже, сидя на ступеньках, его дожидались несколько солдат и матросов Черноморского флота и Дунайской флотилии, его попутчики, тоже делегаты на Второй съезд Советов.

А немного погодя вместе с подоспевшим Чабаном Петя уже раскладывал свою походную кровать в том самои сарайчике, где он однажды некоторое время жил перед войной.

Ему помогала устроиться пожилая женщина в темном старушечьем платочке, Мотина мама, о существовании которой Петя, признаться, совсем забыл, хотя именно она кормила его когда-то таким вкусным кулешом и таким жгучим, огненным борщом с чесноком, и стручковым перцем.

Петя даже забыл, как ее зовут. Теперь ему неловко было об этом спросить, и он называл ее ласково, но неопределенно: мамаша.

Она сильно постарела и по-прежнему была молчаливо-приветлива, все время без устали ходила туда и сюда по хозяйству, а на Петю смотрела с лучистой улыбкой, грустно покачивала головой - ведь это был мальчик Петя, кавалер ее девочки Моги; а теперь Мотя выросла, вышла замуж, а Петя уже офицер - подумать только! Сама же она стала старушкой…

Кроме Пети, в сарайчике помещались еще Павлик и Женька. Они спали валетом на большой