– Я тоже рада, – оборвала косноязычный комплимент хозяина гостья. – У вас закурить не найдётся.

Царевич испуганно захлопал ладонями по карманам. Сигарет не было, кажется, они остались на кухне.

– Я сейчас, – пробормотал Иван, подхватываясь с кресла. – Одну минуту.

Лариса Сергеевна подтянула длинные ноги, давая Царевичу проход, и он поспешно зашлёпал по паласу рваными тапочками, натыкаясь на всё ту же, будь она неладна, мебель. Иван хотел включить свет, но в последний момент передумал и, больно ударившись коленом о сервант, выбрался из зала в коридор. Здесь он всё-таки включил свет, по той простой причине, что пребывать далее в темноте было выше его сил. Почти машинально Царевич бросил взгляд на вешалку, но ничего примечательного на ней не обнаружил, кроме собственной кожаной и ещё довольно новой куртки. Это обстоятельство настолько поразило Ивана, что он, недолго думая, заглянул в ванную комнату. Но и там не было и признака женской одежды. Совершенно сбитый с толку, Царевич добрался до кухни, нашёл искомую пачку и с замиранием сердца отправился в обратный путь. Сил на размышления уже не осталось, а решимости хватило только на то, чтобы щёлкнуть выключателем. В зале никого не было. Царевич на цыпочках прокрался к спальне, рассчитывая застать гостью на семейном ложе, но, увы и ах, спальня тоже пустовала.

Царевич добросовестно в течение получаса метр за метром обшаривал квартиру, но никаких следов загадочной женщины так и не обнаружил. Обессиленный Иван рухнул в кресло и нащупал дрожащими пальцами сигарету. Бред, полный бред. Нет, будь Иван пьян или обкурен, всё это было бы еще куда ни шло. Но, во- первых, выпита была только бутылка водки, да и та на двоих, а во-вторых, наркотой Царевич никогда не баловался и о глюках знал только понаслышке. Такая вот получалась поганая история. Оказывается, в определённых обстоятельствах лучше быть алкоголиком и наркоманом, чем морально устойчивым трезвенником.

Остатками испуганного разума Царевич всё-таки попытался выстроить логическую схему необъяснимого происшествия. Теоретически Лариса Сергеевна могла, конечно, одеться и уйти за те полторы-две минуты, что Иван шарился в ванной и на кухне. Но, увы, это только теоретически. Да и то если бы Лариса Сергеевна была солдатом срочной службы, натасканным на команду «подъем». Всерьёз предполагать, что женщина способна одеться и привести себя в порядок за полторы минуты, Царевич, имевший кое-какой опыт общения с противоположным полом, категорически отказывался. А потом – не во что ей было одеваться. По всему выходило, что Лариса Сергеевна заявилась в гости к Царевичу абсолютно голой и такой же голой от него ушла, поскольку в квартире не было ни единой женской тряпки, а вся одежда самого Царевича оставалась на месте.

Иван решил, наплевав на логику, довериться безудержной фантазии. И, надо сказать, ступив на привычное поприще, Царевич почувствовал облегчение. Даже без труда сформулировал две достаточно реалистические версии происшествия. По версии первой, Лариса Сергеевна сговорилась с Веркой, и та внедрила её в квартиру Царевича в его отсутствие, дабы окончательно истрепать ему нервы и спровадить в психушку. Совсем уж абсурдной эта версия могла показаться только человеку, не знающему Верку с её коварством, близким к клиническому.

По версии второй, Лариса Сергеевна, сговорившись с кем-то из Ивановых соседей, сама решила подшутить над одиноким мужчиной, пребывающим в меланхолии, дабы завязать с ним более тесное знакомство. Способ сближения, что ни говори, страдает излишней оригинальностью, но ведь и Царевич не дундук какой-нибудь, а писатель. Художественная натура, способная оценить неординарность поступка. Оставалось только установить, кто из соседей мог быть соучастником женщины, мыслящей и поступающей нестандартно. Маловероятно, чтобы Лариса Сергеевна болталась в голом виде по подъезду, пугая несовершеннолетних, значит, убежище у неё было на лестничной площадке второго этажа, где и располагалась Иванова квартира. Соседи справа были отброшены Царевичем сразу же – не те люди, чтобы участвовать в подобных сомнительных авантюрах. Оставалась Кабаниха, то бишь Мария Егоровна Кабанова, у которой был на Царевича давний и надёжно загнивший зуб. Иван чуть ли не в глаза называл её бабой Ягой, а она его – прощелыгой и тунеядцем. Причём если Иван высказывал своё мнение приглушенно, сквозь зубы и в сторону, то Кабаниха орала на весь двор и подъезд, употребляя выражения как литературные, так и специфические.

Под стереотипное описание бабы Яги Кабаниха никак не подходила. Было в ней не менее шести-семи пудов веса, и когда она, вперив руки в боки, пёрла буром на предполагаемого противника, с ринга бежал не только Царевич, но и такие закалённые в дворовых баталиях люди, как Михеев с Вепревым. Разумеется, Царевич не удержался от соблазна и ввёл на роль бабы Яги в своём «Берендеевом царстве» именно Кабаниху, наплевав на все стереотипы. Образ получился объёмным и запоминающимся. Верка очень смеялась, с удовольствием перечитывая полюбившиеся страницы, после каждого столкновения с Кабанихой на лестничной площадке. Верку домовая баба Яга ненавидела даже больше, чем Царевича, но, между прочим, и уважала больше, а может, даже и побаивалась. Во всяком случае, споры и стычки между двумя этими особами отличались взаимной вежливостью, пугающей Ивана. Царевичу всегда в такие минуты казалось, что эти гадюки друг на друга только пошипят, а весь яд достанется ему. И, в общем, так оно и выходило. В значительной мере Кабаниха ненавидела Ивана именно из-за супруги и страшно обрадовалась, узнав о развале семьи Царевичей.

Дурацкие происшествия вчерашнего дня и собственные ночные размышления подействовали на Царевича до такой степени, что он проспал едва ли не до обеда. Наскоро набив желудок колбасой и хлебом и залив всё это изрядной порцией кофе, Иван бодрым шагом отправился на поиски Васьки Кляева, который по случаю воскресенья наверняка томился жаждой, и уж, разумеется, не духовной, где-то во дворе. Кляев нужен был Ивану для того, чтобы ещё раз убедиться в собственном психическом здоровье и получить от свидетеля дополнительные подтверждения тому, что Лариса Сергеевна не была плодом его сексуальных фантазий,

Царевич не ошибся в расчётах. Кляев всё тем же ощипанным воробьём сидел на краю песочницы, уныло ковыряя землю драным башмаком. На Царевича

он взглянул безнадёжно и так же безнадёжно махнул рукой на дружеское пожелание доброго утра.

– Это у тебя после вчерашнего? – указал Царевич на фингал под Васькиным глазом. – Нет. Это – после сегодняшнего. У меня белая горячка, Иван. Такие вот дела.

Кляев в этой жизни почему-то больше всего боялся именно белой горячки и от страха, наверное, пил без удержу. Царевич ему посочувствовал: в том смысле, что бабы стервы, а законные жёны тем более.

– Это и не Галька вовсе, – осторожно потрогал пальцем фингал Кляев. – Это – Люська. – Как Люська, – ахнул Царевич. – Ты что же, ходил к ней сегодня?

– А что мне оставалось делать?! – Кляев аж подпрыгнул от возмущения. – Ты сам посуди, Сеня мне не чужой, как никак вместе пили. А тут, понимаешь, такое дело, человек в морге. Надо жене сообщить или не надо?

– Ну, надо, – пожал плечами Царевич. – Скорбный долг, ничего не поделаешь. – Вот я с утра побрился и как последний дурак пошёл тот долг исполнять. Всю ночь мучился. Не по людски это, когда муж в морге, а жена хороводится с любовниками.

– Понимаю, – сочувственно вздохнул Царевич. – Вошел как человек. Мина на лице скорбная. Так, мол, и так, извини, Людмила, но твой дорогой муж Семён Иванович Шишов пребывает ныне в горних высях, в том смысле, что лежит он сейчас в морге и надо бы его оттуда забрать. А она как даст мне в глаз. Как заверещит похабными словами. Волосья у неё встали торчком, бигуди по сторонам разлетелись – ну, чисто твоя ведьма Мила из «Жеребячьего копыта». А я застыл как паралитик и слова вымолвить не могу. – Рука у Люськи тяжёлая, – посочувствовал в очередной раз Царевич.

– Да при чём здесь Люська, – отмахнулся Кляев. – Сеня Шишов стоит в проёме в трусах и зубы скалит. – Кто скалит?! – отшатнулся Иван. – Покойник?!

– Живой, понимаешь, как последняя сволочь, – Кляев даже сплюнул от огорчения. – Не помню, как я от Шишовых ушёл. Очухался уже на улице, руки трясутся, ноги не держат. Селюнин вокруг меня крутится, а я молчу, как рыба об лёд. И даже не потому, что партизан, а просто все мысли из головы выдуло. Я же его, гада, собственными глазами видел с осиновым колом в груди, а тут – живёхонек, разве что с похмелья.

– А почему с похмелья? – растерянно произнёс Царевич. – Селюнин мне сказал, что они вчера вечером с Шишовым литр водки выдули. Нашей водки, понимаешь, Ванька. По сусекам скребли. А этот аферист вон что затеял. Пусть у меня белая горячка, Царевич, но я эту их мафию на чистую воду выведу. Я им покажу, как изгаляться над приличным человеком. Следователь на беду ещё исчез, как в воду канул.

– Какой следователь? – Тот самый, который осиновый кол из Шишова извлекал. Я ведь от Селюнина к Михееву рванул. А этот сантехник хренов прикинулся лохом: мол, перепил вчера, ничего не помню. Тогда я в милицию побежал. На свою голову. Нет, говорят, у нас такого следователя и никогда не было. Вот там мне и посоветовали к психиатру обратиться. Никто-де в нашем районе никого не убивал и нечего тень на плетень наводить.

Царевич тоскующими глазами оглядел до боли родной двор с его покосившимися ещё с доперестроечных времён хилыми деревянными грибками, и пнул подвернувшийся под ноги кусок резины, который когда-то давно был мячом. Конечно, диагноз, поставленный Кляеву в отделении милиции, мог оказаться верным, но интуиция подсказывала Царевичу, что дело здесь не совсем чисто. И прежде чем идти вместе с Кляевым сдаваться в клинику, надо бы выяснить кое-какие обстоятельства.

– А как выглядел следователь? – Здоровый бугай в камуфляже. Лоб широкий выпуклый, и глаза из-под этого лба так и посверкивают.

– А на рукаве волчья морда, – подсказал Царевич. – А ты откуда знаешь? – недоверчиво покосился Кляев на Ивана. – Зря ты в ментовку бегал, – сказал Царевич. – ФСБ этим делом занимается. Матерый Вадим Гораздович, так зовут твоего следователя. Я уже имел удовольствие с ним беседовать.

– Так, – грозно протянул Кляев, поднимаясь во весь рост и расправляя нехилые плечи. – Вот они, значит, как. Я думал, что здесь уголовка, а они, гады, Родиной торгуют. Не прощу. С врагами народа, как с врагами народа. Шпионское гнездо здесь свили.

– Окстись, – притормозил его Царевич, – что ты распалился как Штирлиц на допросе у Мюллера. Герой невидимого фронта. Какие в нашей хрущобе могут быть военные секреты.

– А если нет секретов, что здесь баклажаны делают? – Ты мне Армению не тронь, – взвился в свою очередь Царевич. – Это наш единственный союзник на Кавказе.

– А кто её трогает? Просто я этих Люськиных ухажёров опознал. Весь вечер вчера голову ломал, почему мне эти образины знакомыми показались. И вспомнил, Царевич! Достаю «Жеребячье копыто», которое ты мне подарил, и вот они, как миленькие, на обложке.

Иван засмеялся. С Кляевым точно не соскучишься. Обложку «Жеребячьего копыта» Царевич, разумеется, помнил. Как помнил и нарисованных там гоблинов. Существ крупных, скандальных, но явно сказочных, которым в цивилизованной России делать нечего.

– Не держи меня за идиота, – обиделся на Царевичев смех Кляев. – Я, может быть, псих, но не дурак. А художник мог гоблинов с конкретных людей нарисовать. Вот тех людей я и видел у Люськи.

Вообще-то Кляев попал в самую точку. Современные иллюстраторы во всю использовали компьютерную технику, но исходным материалом для их манипуляций служили всё-таки конкретные человеческие лица. Самоедов в этом смысле от других не отличался и даже придал ведьме Веронике сходные с Веркой черты, что не понравилось Царевичу, но страшно польстило его супруге, которая тогда не помышляла о разводе.

– Допустим, Люська завела роман с одним из Самоедовских «гоблинов», – задумчиво произнёс Царевич, – но, согласись, это ведь не криминал, а измена Сене Шишову, эта ещё не измена Родине.