– Сегодня тот дом распределяли! В штабе кооператива говорят: «Десять комнат свободных. Одна – ваша» – «Зачем? Я ж одна!» – «Век одной не будете; Да вы работали с первого дня до последнего». Не отбилась. Нет у меня настойчивости. Что с комнатой делать? Ну, давай думать!

Думали…

Думали…

Сыграли свадьбу.

Это началось накануне полёта в космос первого холостяка. То было на его родине.

Стоял август.

По Волге-океану гуляли белые теплоходы. Усталые волны с ленцой выползали на пологий пляж, да с неба, ясного, как девичьи глаза, струилась нежная теплынь.

А публика!

Ей тесно, как в предпраздничном чебоксарском автобусе. Даже негде упасть погреть свои кости.

Ага!

Вон у грибка крохотный песчаный пятачок.

Разоблачаюсь.

Я нырнул и пошёл себе на дно.

Грех мой – иду вслепую. И только б-бам!

Из глаз брызнул приличный сноп искр.

«Подводное нападение? Наверх!»

Едва глотнул я воздуха – под носом, тем самым носом, который на семерых рос, а мне одному достался, вынырнула русалочка. Афродита из речной волны! Улыбнулась. О Боже! За такую улыбку отдал бы миллион. В новых – какой разговор! – хотя за душой ни гроша.

«Какая прелесть! Какая прелесть! И встретил на дне с закрытыми глазами!»

Во мне заклокотало рыцарство.

Я смело протянул ладошку уточкой и назвался.

Мы долго плавали наперегонки, ныряли, ходили по дну на руках – всё это звенело в моей груди божественной мелодией первого свидания.

Безынцидентно прошёл первый испытательный, пилотный поцелуй.

Я рассчитывал на не слишком резкую пощёчину и недолгую обиду синеглазки, а получил трогательную уверенность во взаимности.

Бог миловал и на персональных смотринах в Валином доме. В вечернем костюме я чувствовал себя, как манекенщик при показе сомнительной новинки модной мысли.

Ценители – Валя и её мама, кандидат в тёщи.

Я, кажется, произвёл впечатление.

Я свободнее вздохнул и даже рискнул посмотреть самой тёще в глаза. Слово чести, она, как и её юное чудо, понравилась мне с первого взгляда.

Прекрасно всё шло к финальной ленточке, которую предстояло разрезать в загсе.

Второе сентября.

Прибывает космонавт.

Улицы с рассвета запружены. Илья-пророк, завотделом дождей небесного управления «Гром и молния», из зависти к космонавту льёт ливмя.

Но когда над городом пронесся на боку ТУ-сто с лишним, тучи расступились, и заулыбалось солнце. Вместе с нами оно приветствовало первого космонавта- холостяка.

Космонавт, крепко сбитый милый парень с очаровательной родинкой («милый» и «очаровательный» – первые Валины слова при виде гостя), стоя в открытой «Волге» скользит по узенькой асфальтовой реке с людскими берегами.

Вот он на площади.

На трибуну плывут цветы.

Понесла и Валя тот самый букет, который я преподнёс ей сегодня.

Подаёт космонавту.

Тянется на ц-цыпочках… ц-целует…

Я вздохнул, примирительно закрыл глаза.

Открываю – поцелуй продолжается! И продолжение следует!

В моей груди что-то оборвалось, упало к ногам.

Я весь увял.

Я шатаюсь незамеченным в бурливой толпе.

Площадь ликует.

А я думаю:

«Все мы любим космонавтов. Но зачем это так выпукло подчеркивать столь долгим поцелуем на глазах у бедного жениха?»

Слава Богу, поцелуй кончился. Они смеются.

Плакал мой покой.

Пока гостил космонавт, Валя была на всех с ним встречах. Правда, среди встречающих.

«Чтобы полюбила по-прежнему, надо стать тем, от кого она сейчас без ума», – философски заключил я и приплёлся в аэроклуб.

От меня открестились. Слабак!

Вале, между прочим, торжественно объявил – записался в космический кружок!

Валя несказанно обрадовалась.

На её весах любви я, кажется, дал щелчка небесному отпрыску.

Чтобы укрепиться в этом, я уходил из дому в часы, которые хотел проводить в космокружке, тоскливо отсиживался за аэроклубом в тихом бесопарке Гагарина. И грустно размышлял о времени, о Вале, о себе, опасаясь встреч со знакомыми.

Космонавт улетел.

Я купил гантели.

На Валиных глазах поднял на вытянутые руки два пуда.

Валя застыла в восхищении.

Я напрягся, зашатался.

Валя воскликнула:

– Милый! Я вижу, как тернист путь в космонавты! Но ты настойчив, ты им будешь! Правда?

Я отрешённо пролепетал:

– Наверное…

Мы поженились.

О тёще (какое грубое слово!) задумал поэму в трёх частях: детство, отрочество, юность.

В меня сатирик может разрядить фельетон.

Всё так же пять раз в неделю я скрываюсь в глуши гагаринского парка и нервно грызу кончик уже сотого карандаша. Творю.

В самозаточении вчера закончил пролог.

Героиня глубоко лиричной поэмы наверняка спасёт меня в час грядущего разоблачения.

Я не вешаю носа.

Они вошли и в автобусе МВН 21–20 стало как-то видней.

Юноша – сама свежесть, сама молодость – провёл под локоток к сидению свою спутницу. Тихую, светлую.

Сосед, дремучий дедуган, деликатно зевавший, просиял, как несмышлёныш. Локтем пнул меня в бок.

– Смотри! С нами едет Весна! Писаная красавица! Жемчужинка!

Академический бородач восторженно выхватывал из тайников древнего сердца самые яркие эпитеты и безотчётно стрелял ими в прелестницу.

Молодые не слышали его.

Они сидели молча, смотрели друг на друга и улыбались.

Девушка вмельк обернулась.

Ой и глаза!

Столько тепла, что в них может наверняка сгореть весь белый свет. Может и отогреться. И ясные синие угольки дарили молодое тепло вихрастому принцу.

К ним глыбисто придвинулась кондукторша.

– Три, – подал монету юноша.

Кондукторша пошатала плечами.

– Вас же двое?

– Трое.