пармы. Но мы не предадим князя Михаила и не пойдем против него с вами. Если князь Михаил отстоит себя, мы будем ему рады. Если нет — то поможем ему, но как человеку, а не как князю. Если князь Пестрый будет побит, мы с миром выпустим его вон, хотя на нем кровь людей Уроса. А если он победит, то мы будем смотреть, справедлив ли он в княжении. Если нет — тогда возьмемся за меч. Если да — то будем давать ясак, как и прежде. Но это не значит, что мы ему покоримся. Мы просто примем его как часть своей судьбы. Я понятно сказал?
Вострово в досаде плюнул на землю. Нелидов измученно снял шлем и вытер мокрый лоб.
— А мне чего делать? — беспомощно спросил он.
— Будь гостем и жди. От тебя ничего не зависит. Победит Пестрый — и ты без боя победишь. Побьют Пестрого — и тебе убегать, даже если ты разоришь и сожжешь наш город.
— Гос-споди, куда меня бог занес!., — в сердцах сказал Нелидов, думая: «Хорошо, что моя дружина меня не слышит!..»
— Князя Пемдана вся Пермь уважает как мудрейшего…— шепнул сзади толмач, но воевода отпихнул его локтем.
— Вон там, воевода, на шутеме ставь свое войско, — указал Пемдан рукой. — И близко, и места достаточно. А к закату жду тебя в своем доме.
Вострово хмыкнул.
— А ты, боярин, не думай врасплох на Пянтег нападать, — обратился к нему Пемдан. — Пянтег уважаем в нашей земле. Если вы его вероломно обманете, предадите город мечу и надругаетесь над священной рощей, на вас падет проклятие пармы, и каждая еловая иголка будет целить вам в сердце.
— Коли б мы боялись того, так сюда бы не пришли, — надменно ответил Вострово.
— Чтобы нас одолеть, тебе придется вырубить всю парму. А зачем вашему хакану мертвая пустыня вместо цветущей земли?
Боярин уже разинул рот отвечать, но воевода оборвал его:
— Хватит!
Полки дружно двинулись на поле за городищем. «Да-а, с таким князем здесь частоколы не нужны…» — думал по пути воевода. Ему было стыдно от того, что перед Пемданом он почувствовал себя мальчишкой, которого оттаскали за уши и прогнали на полати.
«Вот оно, пермское колдовство, — убеждал он себя. — Заморочили, по рукам и ногам связали…» Но в душе Нелидов в это колдовство не верил. «Эх, — корил он себя, — почто князь меня во главе поставил? Я — надтреснутый человек. Мне то ли Москве послужить охота, то ли на печи полежать; то ли людей сберечь, то ли повоеводить… И согрешить, и чистым остаться. Надо было Вострово над войском ставить. Тому все ясно: пермяк? — голову снимай!»
Вечером воевода и боярин отправились в Пянтег.
Княжеский дом был обширен, крыт еловым лубом. Сени из плотного ивового плетня вели в просторную, хотя и низкую горницу, куда надо было спуститься по двум земляным ступенькам, забранным досочками. В противоположных углах горницы громоздились две глинобитные печи-чувалы с деревянными дымоходами. Вдоль стен тянулись лавки, на которых сидели гонцы, ожидающие воеводу и боярина. Здесь были Соликамский есаул, посадские старосты и выборные из Усть-Боровой, Верх-Яйвы и Мошевых деревень, пермяки из Кондаса, Пыскора, Сурмога, Урола, Майкора и Мечкора, Шакшера, Кудымкара, Касиба. Пемдан скромно притулился в стороне и наблюдал.
Начался разговор, чем-то напоминающий торг. Пермяки обещали ясак, распахивали короба с подарками. Нелидов изумленно мял в руках невиданные меха: голубых песцов, серебряных соболей, бесценный белый каракуль, привезенный через Хаджи-Тархан из-за Хорезмского моря, вслушивался в русскую речь непривычного произношения. Но единоверцы оказались не столь податливы, как пермяки. Конечно, уверяли: «Божьей волей одолеем Михаила-отступника и вам наши животы принесем, крест целовать будем…», но с подарками не торопились. Мол, в пути подводы.
— А где же анфаловский есаул? — спросил Нелидов.
— Прийти не пожелал, — пояснил Пемдан. — Заперся в своем городке и велел передать, что он Михаилу-князю клялся и крепость не покинет.
— Это как же?.. — не понял воевода. Пемдан усмехнулся.
— Есаул Кривонос — совсем старик, — сказал он. — Ему уже за шесть десятков зим миновало… От старости умом повредился. Вы его не бойтесь. С ним всего семь человек. Оставьте старика в покое. Жена Кривоноса давно в Пянтеге живет. В последние дни каждые утро и вечер ходит к городку и ругает мужа за глупость и упрямство, а он все равно не вылезает.
— А что с ним за люди?
— Трое сыновей и четверо Михайловых ратников.
На лавках ухмылялись посадские. Нелидова передернуло от нелепости положения. Старый хрен засел в крепости, и что с ним делать? Вострово злился.
— Дурь какая-то!.. — плюнул Нелидов.
Над камской излучиной, над теплыми заливными лугами стелился волшебный бирюзовый туман, по брюхо в котором тихо шли кони. Ночные деревья казались сквозисто-черными высокими соловьиными кострами. Где-то протяжно кричал дергач. Хрупкие майские звезды лампадами усеяли небо. Крестным ходом стройно и торжественно тек над землей Млечный Путь. Нелидов глубоко вдохнул пьяный, вольный запах раннего лета, и ему захотелось забыть обо всем: о походе, о князьях, о татарах, о боярине Вострово…
Вернувшись в шатер, воевода потребовал пива и уже не помнил, как завалился спать. Далеко заполдень его растолкал служка Соколок.
— Вставай, — талдычил он. — Баба к тебе просится, ревьмя ревет…
Едва Нелидов сел на походном топчане, в шатер ворвалась толстая старуха и с воем повалилась в ноги.
— Спаси, воевода, скажи свое слово золотое! — вопила она. — Не вдови меня, глупую бабу, не губи деток! Муж мой богоданный совсем в старости спятил, помилуй старика помешанного! Чего ж это на свете деется, целую войску на полоумного послал!.. Откуда ж горе такое на мою седую голову!..
— Да погоди ты!.. — отпихивая старуху, сморщился Нелидов. Башка его трещала с похмелья. — Не вой!.. Кто такая? Чего надо?.. Соколок, найди рассолу…
— Кривоносиха я, Агафья, мужа-дурака свово жена!.. Не послушал меня благоверный, сидит, ирод, в крепостище своей, как сыч в дупле, сынов сманил… А боярин твой лютожирый войску готовит, меня гнать велел, а к старому и гонцов не слал, сразу за глаза порешил сгубить!.. Смилуйся, батюшка!..
Нелидов застонал. Упрямый боярин готовил приступ Анфалова городка. «Лютожирый…— с ненавистью вспомнил воевода. — Нашла дубина на пень…»
— Сейчас Соколок рассолу добудет, и поедем к твоему хрычу, — сказал Нелидов Кривоносихе.
Анфалова крепостица стояла за городищем, за священной кедровой рощей Пянтега, на высоком холме камской излучины. Хоть и маленькая, но окопанная рвами, она казалась неприступной. По сути это была даже не крепость, не острожек, а мощно и умно укрепленное подворье. Здоровенный, длинный двухъярусный дом, второй ярус которого лежал на повале, составлял напольную сторону. От него крыльями тянулись две крытые стены с бойницами — вроде городней — и углом сходились на кряжистой шестистенной башне, увенчанной шатром. На врага пристально глядели узкие стрельницы, причем растесанные наискось, так, что поразить их можно было лишь из рва, в котором сейчас под солнцем искрилась талая вода и торчали гнилые колья.
Единственные ворота располагались прямо посередке домины. К ним вел узкий дощатый мостик, уже порубленный Кривоносом и валявшийся во рву. Поставленный Анфалом Никитиным почти семь десятков лет назад, городок словно поседел: зной и холод, ветра и дожди закалили могучие бревна до звона, до серебряного блеска.
Нелидов медленно ехал через луг к городку. Старуха семенила сзади. Воевода думал о человеке, который выстроил эту первую в Перми Великой русскую твердыню. Видно, был двинской боярин Анфал Никитин человеком беспокойным. Рассобачившись с Новгородом, бежал в Москву. И там не удержался, сцепился с князем Василием Дмитриевичем, а потому был сослан в Устюг и посажен в поруб.
