Борис подгреб к своему другу, когда тот продрог до костей. У Кофи зуб на зуб не попадал.

— Борька, я совсем замерз! — взмолился он. — Я есть хочу. И спать.

— Держи, — Борис протянул флягу. — Сейчас станет тепло. Где дед?

Кофи сделал глоток. Вонючая жидкое гь вмиг обволокла рот, полезла в нос, уши, глаза, пищевод и легкие. Во рту у Кофи словно загорелась бочка с бензином.

Самогон!

Это не водка. Это шестьдесят градусов плюс сивуха. Как нЬ очищай, на чем нЬ настаивай, все равно: отрава есть отрава.

Сейчас она очень кстати.

Отдышавшись, Кофи сказал:

— Дед? Я его давным-давно не видел.

Как и тебя. Уже руки не гнутся. У тебя сигарет нету? Я от холода полпачки скурил.

— Держи… Во дед дает, во фанат. Деда! — заорал Борис. — Де-ед!

Крик долетел до близкого острова, отразился от кустов и вернулся эхом.

— Может, он сеть осматривает, — сказал Кофи, жадно затягиваясь.

— А что ее осматривать. Ее вытаскивать надо. Ладно, греби за мной.

— Подожди, я сперва еще глоточек, а то руки не гнутся.

— Достал ты со своими руками…

Кофи отхлебнул еще. Уффф! Вот это напиток. Будто кувалдой по лбу!

— Спасибо, — он вернул флягу.

Они провели свои лодки вдоль сети. Ее хорошо видно в темноте благодаря белым поплавкам из пенопласта. Третьей плоскодонки не было видно.

— Во фанатик, — повторил Борис. — Целыми днями готов рыбачить и охотиться. Спрятался от нас в прикормленном месте и дергает сейчас подлещиков одного за другим. Ну и черт с ним. Я и без него шестнадцать штук поймал. Причем мелочь выкидывал! А у тебя как улов?

— Восемь рыб. Только я не знаю, как они называются.

— Ну, это мы завтра разберемся. Погнали домой. Выпьем, пожрем.

— А сеть?

— Пускай стоит. Я надеюсь, спереть некому. Утром проверим.

Через час усталые, но довольные, рыбаки сидели за столом. Бабушка Бориса, Любовь Семеновна, ухватила в печи горшок, вытащила и поставила между друзьями.

Сняла крышку. Кофи завороженно следил за ее действиями.

Повалил пар.

— Гвоздь программы! — объявил Борис. — Картошка из русской печи! Бабуль, а ты с нами разве не махнешь маленькую?

— Сейчас, сейчас, ребятки… Вот только огурчиков еще принесу. И грибков— этого лета маслята.

— Бери, Кофи. Это очень вкусно. — сказал Борис, передавая ложку. — Почти как ямс.

— И маслица, маслица подложи, милок.

— Спасибо большое, — Кофи поднял стопку. — У меня созрел оригинальный тост… За хозяйку этого дома!

Любовь Семеновна выцедила напиток меленькими глотками.

— Ну как самогоночка? — с гордостью спросила она. — Двойная перегонка! Через уголек пропущена, марганцовкой осаждена, на листьях смороды настояна. Чуете смороду, мальцы, а?

Кофи чувствовал страшную вонь. Вспомнилась родная деревня. Соплеменники, ведрами дующие брагу на похоронах великого Нбаби. Если перегнать ямсовую бражку, получится настоящий русский первач.

— Да, — дипломатично кивнул Кофи. — Крепкая штука.

— Отлично, бабуль!

Борис отправил в рот сразу пять соленых маслят и налил по второй.

— Не то, что эта ваша водка городская, — сказала Любовь Семеновна. — Из чего ее делают? Сплошная химия.

Старушка села на своего конька. Стала живописать преимущества сельской жизни. Будущий создатель бенинской химической промышленности коварно спросил:

— А марганцовка разве не химия?

— Какая ж это химия? — удивилась Любовь Семеновна. — Это ж марганцовка!

После третьей стопки Борис почувствовал такую усталость и негу, что готов был прилечь тут же, у стола. На давно крашенных досках пола. Вот что делает с горожанином сельский воздух, сельская еда и сельский самогон.

— Вы как хотите, а я пойду, — поднялся он. — Как дед сутками напролет может рыбачить, ума не приложу. Где ложиться, бабуля?

— Господи, внучек! Да где хочешь, там и ложись. Печку вот не занимай. Дед заявится озябший, полезет кости отогревать.

Это завсегда так. Оттого, должно быть, и не болел никогда. А ведь как только не промерзал! И под лед проваливался, и в тридцать градусов мороза весь день над лункой сидел, и зверя на мокрой земле часами караулил… С русской печкой не пропадешь.

— Ну так я в задней комнате, — пробормотал, засыпая на ходу, Борис.

И оставил Кофи на растерзание своей бабке. В лице молодого вождя она нашла благодарного слушателя. Во-первых, он плохо понимал деревенскую речь и потому не перебивал вопросами. Только на марганцовку его и хватило.

Во-вторых, он был первым в жизни Любови Семеновны собеседником-иностранцем.

В-третьих, он был первым в ее жизни живым негром.

В-четвертых, он никак не мог извиниться, встать и отправиться вслед за Борисом. Это было бы неприлично для молодого гостя.

Поэтому Любовь Семеновна представляла себя в почетной роли эмиссара всей сельской России. И вела свой монолог, обращаясь ко всему мировому сообществу.

Народы необходимо было убедить в том, что самым верным образом жизнь налажена именно в Васнецовке.

При этом старушка не забывала подставлять гостю свою стопку. А тому ничего не оставалось делать, как наливать. И пить вместе с энергичной хозяйкой. Наливать и пить. Наливать и пить.

Они разошлись за полночь. Винтами.

Цепляя и опрокидывая все на своем пути.

Кофи своротил ведро, стоявшее под рукомойником. Старушка шлепала по луже и повторяла, доказывая что-то своему мужу:

— Осень, батюшка, осень…

Не дожидаясь, пока черный гость отыщет нужную дверь, Любовь Семеновна подняла ведро, присела над ним и задрала юбку.

Уже из комнатки, где храпел Борис, Кофи обернулся на странный звук. Так струя звенит о полый металл. Даже когда население Губигу проживало в пальмовых хижинах, при малой нужде люди выходили к околице. Там, в сторонке, делали свои дела.

Кофи было невдомек, что русские писают в ведра под рукомойниками из-за сурового климата. Ну какой дурак в мороз пойдет в сортир на край огорода? А если в мороз не пойдет, то и в дождь. А если в дождь, то и в ясную, теплую погоду.

К хорошему быстро привыкаешь.

Изумление увиденным отняло последние силы молодого вождя, и донести себя до железной и такой желанной кровати он уже не сумел. Рухнул как подкошенный на пол. Уснул еще в падении.