— Он узнал вас, когда вы вышли из булочной, — сказал Диомидов. — И у него был мотоцикл.

Ромашов кивнул. Он понял это потом, во время погони. Опергруппа два часа металась по Москве, пока не вышла на верные следы. Три машины и два мотоцикла вырвались на Загородное шоссе. Автомобиль Диомидова стоял на обочине в двух шагах от каменной стены старинного парка. Метрах в ста валялся мотоцикл. В двадцати шагах от него Ромашов наткнулся на труп Отто. Неподалеку, под обломками стены, непонятно почему обрушившейся, лежал без сознания Диомидов.

— Мне не хотелось его убивать, — сказал Диомидов. — Сперва я снял его с мотоцикла. Уже темнело. Пока я держал его в свете фар, он стрелял. Мне это надоело. Остановил машину. Удалось попасть в колесо. Думал, что он покалечится. Мотоцикл сделал, наверно, восемь оборотов. А он, сволочь, уцелел. Вскочил на стену. Ну и… А вы эту штуку нашли?

— Какую штуку? — удивился Ромашов.

— Да трость эту. Она же под стеной осталась. Этот Отто выронил ее, когда полез на стену.

— Мы не думали, — сказал Ромашов.

— Я так и предполагал, — заметил Диомидов. — А она осталась под обломками. Ведь из-за нее стена обрушилась.

— Я сейчас позвоню, — сказал Ромашов.

— Да, надо сделать это побыстрее. И знаете что. Позвоните заодно тому ученому. Лагутину. У меня есть для него кое-что интересное.

— Но доктор? — сказал Ромашов.

— Что доктор?

— Он сейчас придет и выгонит меня. Диомидов усмехнулся.

— Я знаю петушиное слово. Кроме того, и доктору полезно послушать. Таких вещей ни один доктор на Земле еще не слыхал. Эту штучку вкусил, видимо, только Беклемишев. Да еще те, “приносящие жертву”. Но они, бедные, ни черта не поняли.

Диомидов замолчал. Потом задумчиво заметил:

— Да и я, признаться, тоже.

Дверь открылась, и на пороге возник краснолицый. Его правая рука описала в воздухе полукруг, который можно было истолковать только в одном значении. Диомидов заговорщически подмигнул Ромашову. Тому так и не удалось узнать, какое же петушиное слово сказал полковник врачу. Когда он, позвонив по телефону, вернулся в палату, краснолицый доктор мирно беседовал с Диомидовым. На появление Ромашова он не обратил внимания.

— Все в порядке, — сказал Диомидов, вкладывая в эти слова и вопрос и утверждение одновременно.

— Да, — сказал Ромашов. — Мне удалось застать Лагутина на месте. Он уже, наверное, выехал.

Ждать пришлось недолго. Когда Лагутин в наспех накинутом халате уселся возле постели, Диомидов сказал:

— Я, пожалуй, начну с самой сути. Когда я выстрелил, эта трость, валявшаяся возле стены, вдруг вспыхнула зеленым светом. На какое-то мгновение я увидел перед собой зеленый шар…

Лагутин завозился на табуретке, устраиваясь поудобнее. Краснолицый врач с изумлением уставился на Диомидова. Он впервые слышал о том, что такое может быть. Ромашов тоже навострил уши. Он сидел дальше всех от кровати, а полковник говорил тихо. И ему пришлось наклонить голову, чтобы не пропустить ни слова из удивительного рассказа.

…Шар превратился в зеленое облако, плававшее над землей. Из него потянулись зеленые отростки. Один из них коснулся головы. Диомидов отпрянул. Но было уже поздно. Что-то мягкое, липучее обволокло мозг. И Диомидов ощутил себя кем-то другим. В то же время он чувствовал, что этот другой — он сам. Только его диомидовское “я” отодвинулось очень далеко. На первом плане жил и действовал тот — второй. Звали его Пта.

Его руки лежали на отливающем синевой грушевидном предмете. Диомидов не понимал, что это. Пта знал, что стоит перед пультом управления. Он только что включил аппарат долговременной памяти, который должен был зафиксировать все, что увидит и почувствует он, Пта. А Диомидов подумал, что этот аппарат очень похож на тот жезл, который столько лет пролежал зарытым в беклемишевском саду. Диомидов с удивлением и робостью разглядывал странную компанию кошколюдей, пытался понять, о чем они говорят. Мысли Диомидова странным образом переплетались с мыслями Пта, который думал об участниках экспедиции, о беспокойном Кти, о сомнениях, его одолевавших. Он поговорил с Кти и перевел взгляд на пульт. Прямо перед его глазами находился экран обзора. Его края были словно обожжены. В середине темнел провал, черное пятно, заметно уменьшающееся. Он знал: когда это пятно превратится в точку, установка перестанет существовать.

— Включаю защиту, — тихо произнес он и сдвинул ладони на пульте. Сверху с легким свистом опустился стержень с темным шариком на конце. По нему побежали красные искры, сплетаясь в причудливом узоре. Затем над участниками опыта возник зеленый туман, скрыл их фигуры, стал уплотняться.

Начинался опыт. Теперь никто не мог остановить его. Высшая защита позволяла только ощущать происходящее.

Это был Великий Опыт. Пта называл его прыжком в бесконечность. Он рассчитал режим работы установки, он разработал защиту, которая могла выдержать напор энергии, он поманил неизведанным. И нашлись добровольцы, те, кто жаждал знаний так же страстно, как жаждал их Пта. Но был еще парадокс: при удачном исходе опыта его участники оставались в одиночестве. Они навсегда расставались со своей цивилизацией, знания, добытые ими, не могли никому пригодиться. Такова была цена Великого Опыта. Пта утешала только мысль о преемственности цивилизаций. Они пронесут эстафету через время и передадут ее тем, кто будет после них.

…В мозгу стали возникать неясные образы. Пляшущие оранжевые языки на пронзительно черном фоне сменились мертвенным, синим светом. Он изливался, казалось, отовсюду и проникал в каждую клетку. Синий свет пульсировал, переливался немыслимыми оттенками. Возникали и в то же мгновение исчезали странные фигуры, мелькали фиолетовые тени. Потом открылся космос. И Диомидов услышал голос Пта.

— Сейчас мы видим свет, который давно умер. Установка будет работать еще (тут Пта употребил термин, обозначающий, видимо, какой-то отрезок времени). За этот период наш взгляд проникнет очень далеко во Вселенную. Смотрите же лучше…

Диомидов замолчал. Краснолицый врач наклонился к постели и поправил подушку. Он ничего не понимал. Да и остальные слушатели были не в лучшем положении. Лагутин нетерпеливо попросил:

— Дальше! Что было дальше?

— Мне трудно рассказывать, — задумчиво произнес Диомидов. — Нет, нет, — отмахнулся он, заметив движение краснолицого. — Трудно потому, что я в том, своем втором, варианте мыслил не так… И мне сейчас нужны какие-то новые слова, чтобы передать все… Там были другие категории понятий. Странная терминология, недоступные зрительные образы. Мне — тому все казалось в порядке вещей. Но мое настоящее “я”, о котором, кстати, я не забывал ни на секунду, так вот, это мое настоящее “я” находилось в положении человека, листающего книгу на незнакомом языке. Причем даже это сравнение весьма приблизительно. Ну вот хотя бы: мне сразу показалось, что установка напоминала космический корабль. На самом деле никакого корабля не было. Скорее это была некая изолированная камера. Потому что мое второе “я” отлично помнило сцену начала Великого Опыта. Мы долго ехали на машине, напоминающей пулю, увеличенную в десятки тысяч раз, ехали по равнине, залитой красноватым светом заходящего солнца. Потом спускались под землю, где находилась установка для проведения Великого Опыта. Нас никто не провожал, потому что этого нельзя было сделать по причинам, которые для моего второго “я” были настолько ясны, что “я” настоящее о них попросту не могло составить представления.

— А сам опыт? — спросил Лагутин.

— Я уже говорил, что мое второе “я” мыслило категориями, недоступными для моего понимания. В приблизительном переводе Великий Опыт означал переход через световой барьер. Причем обставлялся опыт так, что не его участники осуществляли прорыв, а само пространство и время обрушивалось на