обезьяньи признаки цепляется всеми четырьмя лапами? В ее наследственном коде четко записано, что она обезьяна, а не крокодил. Другое дело, если этот код изменить насильственно. Но этого вопроса я пока не касаюсь. Выскажу вам только свою самую “крамольную” мысль. Я, видите ли, полагаю, что человек появился на Земле гораздо раньше, чем принято думать. Возможно, даже раньше самой обезьяны.

— Значит, все с ног на голову?

— Почему? Я не отрицаю ту частную закономерность развития, о которой упоминал в начале разговора. Миллионы лет эволюция человека, вероятно, и происходила так, как об этом свидетельствуют данные палеонтологии. Меня только занимает вопрос: откуда у питекантропа, стоящего согласно узаконенной теории чуть не на одной ступеньке с обезьяной, откуда у него вдруг взялось столь ярко выраженное стремление к созидательному труду? И почему у обезьяны такого стремления не наблюдается до сих пор? Объяснения, которыми пользуются на этот счет составители школьных учебников, меня лично не удовлетворяют. Ибо основные аргументы всех гипотез зиждутся на случайностях. Случайно так сложились условия, случайно предок человека стал пользоваться орудиями труда, случайно открыл огонь… За пчелой и муравьем подобных случайностей не наблюдается. Ими руководит инстинкт, наследственная память. А что это такое, наследственная память? Существо ее нам непонятно, хотя до механизма мы почти добрались. Теория эволюции ответа нам не припасла. Почему? Скорее всего потому, что она неполна. Нужны новые факты.

— Где же их искать?

— Да в самой наследственной памяти. Когда я задумывал памятрон, то именно эту задачу и ставил. Но получилось, как вы убедились, нечто не поддающееся разумению. Совершенно неожиданное.

— Подождите. А что вы ожидали от памятрона?

— Мы искали режим, при котором прибор перестал бы расплавлять клетки крыс. Затем, возможно, мы попытались бы осторожно подобраться к наследственной памяти животных. Случай с Машей опрокинул все. Приходится предполагать, что создаваемое прибором поле взаимодействует с человеческим мозгом. Продукт этого взаимодействия — фантомы, которые видела Маша.

— Но вы ведь повторяли опыт.

— Да. И ничего. Выходит, что поле действует избирательно. На разных людей по-разному. Может, это простое совпадение, но…

— Что?

— Да как вам сказать. Это смешно, но я заметил, что два раза поле действовало на рыжих.

— На рыжих? — хмыкнул руководитель проекта.

— Точнее, на людей, у которых хотя бы в роду были рыжие. Потому что Бухвостова рыжим не назовешь.

— Ну что ж? Теперь поработаем вместе. Кривоколенов откомандировывает к вам целую группу. Физики и лирики, так сказать.

— Он в рыжую цыганку не верит, — усмехнулся Лагутин.

— А вы?

— Хотел бы, — сказал Лагутин. — Но ведь это еще надо доказать.

И оба засмеялись.

Диомидов смотрел на Мухортова. Старый аптекарь сидел перед ним и витиевато рассказывал о Беклемишеве. Полковник смотрел на него, а думал о другом. Наконец он сказал:

— Печально. — И потер подбородок. Торопясь на самолет, он забыл бритву и теперь досадовал, что придется идти в парикмахерскую. Он не любил бриться в парикмахерских и терпеть не мог запаха одеколона. — Печально, — повторил он. — Мне казалось, что вы знаете больше.

Мухортов уныло пощипал бородку и развел руками.

— Сергей Сергеевич был скрытным человеком, — сказал он. — Его очень тяготило непризнание. И потом эта несчастная любовь.

— К нему никто никогда не приезжал? На вашей памяти?

— Нет. Только Анна Павловна. И я никогда не видел, чтобы он кому-нибудь писал, кроме нее. Я уже говорил об этом. Еще тогда.

— Помню, — сказал Диомидов. Он подумал, что пора, пожалуй, кончать разговор. Надежда, что Мухортов вспомнит что-нибудь новое о Беклемишеве и его связях, не оправдалась. Ниточка, потянувшаяся было в Сосенск, обрывалась в самом начале. Напрасно Диомидов торопился сюда, напрасно изводил аптекаря вопросами, на которые тот не мог ответить.

Накануне отъезда в Сосенск Диомидов получил письмо от Курта Мейера. Оно, в сущности, не проливало света на беклемишевское дело. Оно только подтвердило то, о чем знал уже или догадывался полковник. Правда, одно имя заинтересовало полковника. Курту удалось узнать, что босс, субсидировавший опыты Хенгенау, перекупил в свое время секретаря профессора Зигфрида Вернера. Курт Мейер нашел Хозе Марчелло. И за небольшую сумму контрабандист продал ему эти сведения. Про Зигфрида Хозе ничего определенного сказать не мог. Выздоровев, тот в один прекрасный день исчез из дома. Авантюра с изумрудами, на которую рассчитывал контрабандист, сорвалась. И он рассказал Курту все, что Зигфрид Вернер выболтал в бреду. Его брата Отто в 1944 году забросили в Россию, с документами на имя Ридашева. Однако при этом произошла путаница. Настоящий Ридашев сумел бежать из концлагеря. Зигфриду удалось узнать об этом в последний момент перед заброской Отто в Россию. Любящий братец предупредил Отто и Хенгенау. Последний сумел так сделать, что Отто отправился в Россию, имея двойную возможность. Он мог выступать и как Ридашев, и как кто-то другой. А два года назад Зигфрида припер к стене босс, и тот продал ему Отто. Но главное скрыл. Вот почему и ошибся босс, посылая Бергсона к Ридашеву.

Письмо Курта Мейера разрешило и еще одну загадку. Диомидов увидел наконец женщину, звонившую ему в управление. Она оказалась женой Иоганна Крейцера, друга Курта Мейера. Жанна, так ее звали, приехала в Советский Союз в группе западногерманских туристов. Курт воспользовался случаем и попросил ее передать письмо лично Диомидову. Почте он не решился его доверить.

— Курт просил меня, — сказала она, — узнать у вас, как ему поступить. Он дал кое-какой материал газетам, но хотел бы выступить в печати с более серьезными разоблачениями.

Диомидов пожал плечами. В конце концов это дело самого Курта Мейера. Если он считает нужным выступать с разоблачениями, пусть выступает.

На этом, собственно, и закончился их короткий разговор. По совету генерала Диомидов передал письмо Курта Лагутину, ибо в нем содержался не только рассказ о встрече с контрабандистом, а приводились выдержки из записной книжки Хенгенау, найденной на месте гибели профессора. Сам полковник вылетел в Сосенск, поручив Ромашову и Беркутову заняться архивами музея.

Диомидов считал, что сосенский аптекарь мог расширить сферу следствия. Мухортов очень давно знал Беклемишева. На это обстоятельство и полагался полковник, начиная разговор с ним.

Аптекарь знал, во сколько часов вставал Беклемишев и во сколько ложился спать. Он знал, что Сергей Сергеевич не любил парного молока. Но он ничего не мог вспомнить о связях Беклемишева, о его знакомствах и привязанностях.

— Анахорет, отшельник, — говорил Мухортов. — Он любил часами рассуждать о литературе и никогда — о живых людях. Неразделенная любовь выжгла из него все. Щепка в океане жизни…

Мухортов любил высокопарные фразы. “Щепка” ему, видимо, понравилась, и он со вкусом повторил про “щепку”. Диомидов кивнул, как будто соглашаясь. Аптекарь вдохновился и стал развивать свою мысль дальше. Из этого развития вытекало что-то мистическое и туманное, что-то в духе сочинений Владимира Соловьева и госпожи Крыжановской.

— Эк вас! — только и смог вымолвить Диомидов.

Аптекарь пощипал бородку и заметил, что после многих раздумий он понял, что ошибся в