— Ты, Нюрка, дура, — сказал он, поправляя выбившийся из-под больничной пижамы нательный крестик.

— Это я уже слышала, Петр Иванович, — заметила Анюта. — Вы бы что-нибудь поновее придумали.

— Видение мне было окаянное, — не слушая ее, сказал Бухвостов. — Баба рыжая и ликом будто похожая на кого-то из сродственников. Я вот и смекаю… — Старик замолчал, опасливо огляделся и шепотом закончил:

— Не к добру, Нюрка, это.

— Что вы, Петр Иванович, — засмеялась Анюта. — Взрослый человек, а такой суеверный.

— Я вот лежал, Нюрка, и думал, — продолжал Бухвостов, обращаясь словно бы не к Анюте, а к самому себе. — Лежал и думал. Матка моя говорила, что у нас в роду цыганка была. Прадед мой ее из табора украл. Оженился. Дети пошли. А потом, значит, в деревне прознали, что ведьма она. Железо у нее к рукам прилипало. Возьмет, значит, она иголку, а шить не может. Путается иголка в пальцах, будто приклеенная. Из-за нее, богомерзкой, на наш род епитимья наложена. Грех, значит, чтобы прадедов отмаливать.

— Ой, как интересно! — округлила глаза Анюта. — А еще что было, Петр Иванович?

— Рыжая она была, Нюрка. Цыганка, а рыжая С чего бы это, не знаю. Только вот как на духу тебе говорю: приходила она, проклятая, ко мне. В видении, значит… Ох, прости мои прегрешения, Господи! Убери окаянство поганое, — забормотал старик. — Век тебе этого не забуду…

Минут пять Бухвостов размашисто крестился, бор. моча все известные ему молитвы. Потом наклонился к Анюте и горячо зашептал:

— Ты, Нюрка, молчи. Не велено про то никому говорить, кроме Бога, да не сдюжил я. Тошно мне стало. Наказал меня Господь за непотребство… А-а-а! — вдруг протяжно завопил он. — Опять… Опять! Дьявола вижу! Нюрка, Нюрка! Гони окаянного!

“Он сошел с ума”, — испугалась Анюта. Старик сидел на койке, запрокинув голову, уставясь остекленевшими глазами мимо Анюты в окно, где качали голыми ветками верхушки деревьев. Он продолжал что-то говорить, но Анюта уже не понимала слов. Она изо всей силы давила кнопку вызова дежурного врача. Она слышала, как где-то внизу заливались звонки, понимала, что делает глупость, но не могла остановиться и все нажимала на кнопку, думая только о том, чтобы кто-нибудь поскорей пришел в палату…

В тот момент, когда дежурный врач встал на пороге, Бухвостов прыгал вокруг помертвевшей Анны и ругал ее за то, что она не может отогнать дьявола, явившегося ему в образе огромной кошки с человеческими руками. Площадная брань летела из его рта в причудливой смеси с цитатами из требника.

— И смех и грех, — пробормотал врач, когда два дюжих санитара, появившиеся из-за его спины, уложили мечущегося Бухвостова на койку. — И смех и грех, — произнес он еще раз, надавливая на поршенек шприца, наполненного сильнодействующим снотворным.

— А цыганка была рыжей, — сказал Лагутин в заключение и обвел лукавым взглядом всех сидевших за столом. Академик сердито сверкнул очками и принялся размешивать остывший чай. Пышнотелая блондинка с подведенными глазами зевнула и сказала:

— Я никогда не видела рыжих цыганок.

— Это еще ничего не значит, — заметил художник Винников, катая вилкой по тарелке маринованный грибок. Его холеное длинное лицо не выразило при этом никаких чувств. Однако Маша тихонько фыркнула.

Академик, побренчав ложечкой, спросил:

— А что, собственно, уважаемый Иван Прокофьевич, вы, гм-м… имели в виду, когда… гм-м… сообщали нам эту любопытную сказочку?

— Ничего особенного, — откликнулся Лагутин. — Так, вместо застольного анекдота.

Он только что возвратился из клиники, где лежал Бухвостов. Происшествие со стариком и рассказ Анюты о рыжей цыганке, притягивавшей железные предметы, обсуждались там на все лады. Узнав, что Бухвостов будет спать еще долго, Лагутин заторопился к Маше. В гостиной у академика он застал самое разношерстное общество. Маша давно говорила ему, что круг знакомых академика похож на снежный ком, катящийся с горы. Он втягивает в себя все больше людей. И теперь уже сам Кривоколенов не в состоянии разобраться, кто кого привел к нему в дом и кто кому кем приходится. У академика был неистребимый интерес к новым людям… Кто-то в шутку сказал однажды, что Кривоколенов к людям относится, как к элементарным частицам: открыл, зафиксировал — и в каталог. Он любил общество и сам, почти нигде не бывая, часто принимал гостей. За столом у Кривоколенова по субботам можно было встретить и редакторов его монографий, и художников, и музыкантов. Пышная блондинка, сидевшая напротив Лагутина, была учительницей истории.

— Между прочим, — сказал Лагутин академику, — клиника, в которой лежит Бухвостов, находится близко от нашего института.

— Это что же значит? — спросил Кривоколенов

— Да кто его знает. Памятрон был включен именно в те часы, когда Бухвостов увидел черта.

Академик зевнул. Пышная дама, сообщившая о том что она никогда не видела рыжих цыганок, вдруг ни с того ни с сего накинулась на фантастику.

— Нет, вы послушайте только, — горячо заговорила она. — Молодежь становится просто невозможной. Мой сын, понимаете, мой сын, покупает только фантастику. Это ужасно. Я выросла на романах Тургенева… Какая прелесть! Тишина. Елена и Инсаров… Рудин…

— И Базаров, — бросил Лагутин. Дама сердито отмахнулась.

— Тургенев не любил этого лягушатника. Он его создал, чтобы посмеяться… Да, да… А теперь сын приносит только приключенческие книжки… О чем же в них пишут?.. Там печатают такие статьи!.. Представляете мой ужас? Я учу детей, я говорю им: дети, наука установила, что человек произошел от обезьяны. Она взяла в руки, простите, в лапы, камень и палку и стала трудиться. Труд превратил обезьяну сначала в питекантропа, а потом в homo sapiens. А тут я читаю научную статью. О чем? О том, что на Земле жили люди высотой в четыре метра. И мой сын, представляете, мой сын задает мне вопрос: “Мама, а почему ты никогда не говорила об этом?” Бедные дети…

— Бедные дети, — фальшиво вздохнул Лагутин.

Маша кинула на него лукавый взгляд и незаметно погрозила пальцем. Винников улыбнулся и, подцепив грибок, отправил его в рот. Кривоколенов пожевал губами и блеснул очками в сторону дамы.

— Гм-м, — промычал он. — А скажите-ка, любезнейшая Мария Дмитриевна, почему вы решили, что статья… э… научная?

— Ссылки, — сказала дама. — Там много ссылок на факты и источники. Разве я могла думать, что есть такие факты?

— Насчет фактов, — заметил академик, — это правильно. Факты иной раз ставят в тупик. Особенно людей неосведомленных… И легковерных.

— Вот-вот, — подхватила дама. — Оказывается, найдены скелеты этих великанов. И мы не знаем…

— Знаем, — перебил Лагутин. — Только палеонтологи пока еще спорят: была на Земле раса великанов или это просто гипертрофированные индивидуумы.

— А я учу детей, — снова возмутилась дама. — А детям подсовывают эти статьи. Да, да… Их надо призвать… Наука не может…

— Науку лучше не трогать, — сказал академик, обращаясь, впрочем, не к даме, а к Лагутину.

Он давно понял, что молодой психофизиолог ведет с ним спор. И даже не спор. Просто подбрасывает пробные камешки, испытывает прочность скептицизма академика. Но неужели он серьезно думает обо всей этой чепухе и усматривает какую-то дикую связь между памятроном и галлюцинациями Бухвостова? С этим академик не мог согласиться. И он сказал:

— Науку одним скелетом не свернешь.

— А если их тысячи, этих скелетов? — тихо спросил Лагутин. — Что тогда делать науке? Их ведь не спрячешь. И они настолько велики, что, извиняюсь, в узкую калитку палеонтологии не влезают. Места им в