как у тех индейцев, которых я знал. Эти были почти белыми. Длинные черные волосы спадали на голые плечи. Мне эти люди показались странно похожими друг на друга. Я подумал, что все это мне видится в бреду Но женщина снова протянула к моему рту тыквенную бутылку. Я сделал несколько глотков. Ароматный жгучий напиток оказался хорошим лекарством. Мне стало хорошо и уютно. И я уснул.

Несколько дней я возвращался к жизни. Сегодня впервые смог взяться за карандаш. Женщина, которая спасла меня, с любопытством смотрит, как карандаш бегает по бумаге…”

“Март. Индейцы, мигрировавшие на восток, наткнулись на меня случайно. Отчасти из любопытства, отчасти из сострадания они помогли человеку, оказавшемуся на их пути. Племя называет себя “аиаи”. Оно идет по своему ежегодному маршруту. Все это я понял из рассказа женщины, которая взялась обучать меня их языку. Я понял, что каждый год племя в полном составе покидает место своего постоянного пребывания и отправляется в предгорья, чтобы принести жертву божеству. По обычаю, который показался мне чрезвычайно странным, Богу отдается тот, кто в прошлом году сам приносил жертву. А тот, кому выпадет честь убивать, становится вождем на весь год.

— А где сейчас вождь? — спросил я.

— Он идет к Богу другим путем, — туманно ответила женщина.

Я удивился.

— Он же может не прийти на место. Уйдет. Скроется.

— У нас не бывает так, — гордо ответила женщина. — Приносящий жертву уподобляется Богу. А боги презирают смерть и смертных”.

“Март. Выбрав как-то удобное время, я спросил женщину, можно ли мне посмотреть этот обряд. Она просто ответила, что можно. Только чужеземец ничего не увидит. Для этого надо уподобиться Богу.

Я попросил женщину рассказать мне об этом.

— Давно, — сказала она, — когда наши лица были совсем белыми, человек по имени Аманагуа сделал это. И сказал он: так будет вечно.

— А кто такой Аманагуа?

— Он пришел оттуда. — Женщина махнула рукой, указывая на север. — И он привел наших предков. И нашел обитель Бога. И первым сделал то, что делаем по его завету мы.

— Его тоже принесли в жертву?

— Нет. Аманагуа был велик. Он был велик всегда. И умер своей смертью. А обычай установил он. Потому что так поступали предки Аманагуа, когда жили в этих местах.

— Жили?

— Да, тогда они носили одежду, как ты. И украшали ее желтыми камнями и теми вещами, которые делали из них. Аманагуа сказал, что это презренный обычай, и вернул наших предков на путь богов.

— Они сняли одежду?

— Я не так сказала, а ты не так понял, — улыбнулась женщина. — Ты еще плохо знаешь наш язык, чужеземец. Сначала были боги. Потом не было ничего. Только большие звери, похожие на тапира. И змеи с телом тапира. И предки наших предков. Они были похожи на нас. Ходили без одежды и не знали того, что знаем мы. Они жили рядом с большими обезьянами. Жили мирно, пока одна из обезьян не унесла женщину племени в горы. Слабые люди не смогли бороться с обезьянами. И они ушли очень далеко. И там встретили Бога. Он научил предков многому, что знаем мы. И ушел. Память о нем передавалась из поколения в поколение. Племя стало большим и могучим. Вот тогда они стали носить одежду и посыпать ее желтым песком. Все было забыто. Только несколько избранных помнили о Боге, который должен был вернуться. И он вернулся. Но в это время шла большая война племен. Аманагуа был вождем одной из групп. Когда он увидел Бога, то принял его за вражеского лазутчика. И убил его. Тогда и случилось это. Аманагуа стал велик и могуч. Он мог советоваться со светилами и видеть то, что недоступно простым смертным. Он увел свой отряд в горы, построил там капище и вытесал статую Бога. Туда мы идем сейчас. Теперь ты понял?

— Я хочу увидеть капище.

— Ты еще слаб. Окрепнешь, мы пойдем туда. Только ты ничего не увидишь. Это не дано никому, кроме Бога”.

“Апрель. Я снова один. Как это все случилось? Голова раскалывается от грохота камней и криков несчастных. Землетрясение было настолько сильным, что, казалось, горы взбесились и кинулись на людей. Мертвы все. А Бог, стоящий в центре капища, как будто смеется. Такой колоссальной жертвы ему еще не приносили никогда. “Приносящий жертву уподобляется Богу…” Я знаю только одно: мне необходимо вернуться. Потому что я отмечен печатью Бога. Теперь во всем мире я единственный, кто посвящен в величайшую и непонятную тайну. Где ее истоки, где ее причины. И никому нельзя рассказать. Этому невозможно поверить, хотя доказательство у меня в руках. Но между мной и тайной стоит смерть…”

Диомидов отодвинул листки в сторону. Их было много, этих листков. Но перечитывал он только те, которые показались ему наиболее любопытными. Кроме дневников, был еще отчет о путешествии. Толстая, добротно сшитая рукопись. В ней содержались сведения об обычаях индейцев аиаи, приводились рецепты разных лекарств, описывались растения и животные, которые встречались на пути Беклемишева. На титульной странице отчета чья-то рука каллиграфическим почерком вывела: “В архив” и поставила дату: “12 августа 1914 года”.

В том году России было не до самодеятельных путешественников.

— Слушай, животное, — сказал Диомидов коту, придя на другой день вечером домой, — ты глупая рыжая скотина. Тебя, конечно, не волнует, что твой хозяин испытывает затруднения. И это еще мягко сказа но. Я просто окончательно запутался в этой чертовшине и уже перестаю понимать, что к чему и кто есть кто.

Говоря это, Диомидов раздевался. Потом стал готовиться к ужину. Коту он кинул кусок колбасы. Дон Педро лениво съел угощение, потерся о ноги хозяина и вспрыгнул ему на плечо. Это было его любимое место. Вторым была пижамная куртка, лежащая на кресле. Кот обожал спать на этой куртке. Устраиваясь, он долго мял ее передними лапами и мурлыкал в экстазе. Диомидов называл это “доением”. “Подоив” пижаму, кот свертывался на ней клубком и засыпал.

Сегодня ему спать не хотелось, и он осторожно укусил Диомидова за ухо. Полковник снял кота с плеча и пересадил в кресло.

— Так будет лучше, — сказал он. — Нам с тобой нужно подумать в спокойной обстановке. Или, может, не думать, а позвонить Зойке и закатиться в кино. Что ты скажешь? Имеем мы право отдохнуть? Правда, уже поздно. И какое дело Зойке до нас с тобой? У нее другие заботы. А мы? Вот именно: “приезжаем — уезжаем”. И не звоним. Вот, брат, как все оборачивается. Дневники мы с тобой прочитали. И что? Ничего. Занавес висит, и никто не торопится его поднимать. Вот ведь какая петрушка. Спросить бы у старика, что он там такое увидел. Да ведь не спросишь. Убили старичка. “Приносящий жертву уподобляется Богу”. Черту лысому он уподобляется. Что это за фраза такая? “Приносящий жертву…” Ишь ты! А может, в самом деле уподобляется? Скажи об этом кому-нибудь — на смех поднимут. Но ведь от ямы в саду не уйдешь. Яма была. И жертва соответственно. Все сходится. Н-да. Вот тебе и штучки-дрючки…

Произнеся этот длинный монолог, Диомидов встал со стула и заходил по комнате. Мысль вертелась в каком-то кругу. Факты нагромождались друг на друга. Чего стоила одна сегодняшняя история с московским Ридашевым. На бульваре к Ридашеву внезапно приблизился Бергсон, показал писателю черный бумажный прямоугольник и попросил спичку. Прикуривая, вполголоса заметил:

— А вы здорово изменились.

Ридашев изумленно взглянул на него и ничего не сказал.

— Потом, — рассказывал Беркутов, — нашему человеку удалось услышать еще одну фразу: “Вы превесело отдыхали в Треблинке, не отрицайте”. Ридашев пожал плечами. Он смотрел на Бергсона так, как смотрят на человека, с которым никогда не встречались. А тот бесцеремонно взял писателя под руку и повел в сторону от бульвара. Ридашев сказал резко: “Что вам надо?” — Бергсон пошел рядом и начал что-то тихо говорить. Ридашев сердито отмахнулся. Потом Бергсон громко сказал:

— Не ломайте дурака! Хенгенау уже нет в живых. А босс идиотов не любит. Советую подумать.

— И пошел прочь, — сказал Беркутов, раскладывая на диомидовском столе пачку фотографий. —