Астроном не выдержал и засмеялся. Ротенфюрер крякнул и заорал:

— Почему не на фронте?

Это и решило судьбу Курта. Он плохо запомнил, что было дальше. Очнулся уже в концентрационном лагере. Перед ним стоял, осклабившись, рыжий Вилли.

— Коммунист? — спросил Вилли, грозно выпучив глаза.

Мейер покачал головой. Говорить он не мог: кулак ротенфюрера сделал что-то с языком.

— Значит, еврей, — брезгливо резюмировал Вилли и повел Курта в глубь двора, где группа изможденных людей чистила большой сарай — нужник.

Ученому всунули в руки ведро. Этим способом Вилли переключил его внимание с судеб Вселенной на судьбы рейха. Фрау Марта, не дождавшись тихого квартиранта, сожгла листки с тензорными уравнениями. Сверхновая не вспыхнула. А на земном шаре количество ученых уменьшилось еще на единицу.

В один далеко не прекрасный день группу заключенных отвезли в Гамбург и посадили на пароход, отплывавший к берегам Амазонки. Рыжий Вилли в припадке неожиданной откровенности сообщил Курту, что получит за рейс кругленькую сумму. Он целыми днями сидел на палубе, пиликал на губной гармошке или вынимал толстую записную книжку и что-то считал, морща лоб. Может, подсчитывал будущие доходы. Но итога ему подвести не удалось. Точку поставил Бергсон. А танки, к башням которых были привязаны клетки с обезьянами, вспороли лес и исчезли вместе с загадочным профессором-эсэсовцем.

Курт все-таки выбрался. Работал на оловянных рудниках, грузил бананы. А когда кончилась война, решил вернуться на родину. Здесь его ждал сюрприз. В Бонне умер его двоюродный дядя, державший небольшую зубопротезную мастерскую. Курт стал наследником маленького капитала. После войны спрос на зубы скакнул вверх. Нужно ли говорить о том, что было дальше. Кто знает, думал ли Вилли о домашних туфлях, теплых кальсонах и туристских поездках. Во всяком случае, жизнь кинула к ногам Курта счастье рыжего Вилли, и он от него не стал отказываться. И звезды его больше уже не тревожили. Ночное небо перестало манить Курта в мерцающую глубину. Теперь на звезды безмолвно скалит зубы череп рыжего Вилли, нашедшего свой конец на берегах Амазонки.

…Человека, которого Курт Мейер знал как Бергсона, звали Фернандесом. В посольстве той страны, которую оно представляло, Фернандес—Бергсон был мелкой сошкой. В Москве он вел себя вполне прилично. Ли с кем не встречался, хотя часто посещал выставки и музеи. И только два раза позвонил кому- то по телефону-автомату. Это обстоятельство и заставило Диомидова усилить наблюдение.

Полковник не связывал рассказ Курта с событиями, взволновавшими весь мир. Четверть века — слишком большой срок. За это время профессор-эсэсовец мог свободно умереть, а Бергсон сменить покровителей. Кроме того, Курт мог и напутать. Ведь встречаются люди, похожие друг на друга. Правда, Бергсон кому-то звонил. Тот факт, что звонил он из автомата, настораживал. Вероятно, он ищет встречи и не хочет, чтобы о ней знали в посольстве. И полковник не снимал наблюдения, ежедневно интересовался поведением “подшефного”. Вчера тот снова заходил в будку автомата.

Разговор был, видимо, коротким и неприятным, потому что у Бергсона не сходило с лица кислое выражение.

Диомидов доложил обо всем генералу.

— Так, — сказал генерал, ломая сигарету пополам и засовывая половинку в мундштук. — Так, значит, — генерал чиркнул спичкой, — значит, туман?

Полковник промолчал. Генерал задумчиво произнес:

— Меня в этой истории занимает одно слово — “Амазонка”. Во время войны Курт видел Бергсона на Амазонке. Фиолетовые обезьяны, или как их там, тоже на Амазонке. А теперь вот еще… Полюбуйтесь, — и генерал вынул из ящика стола телеграмму Ромашова.

— Что это? — спросил Диомидов.

— Донесение о несостоятельности, — усмехнулся генерал. — Телеграмма скупа, но я выяснил: Ромашов в Сосенске с ног сбился. Загадочное самоубийство какого-то Беклемишева. И ко всему еще мистика. Свет над домом самоубийцы, который когда-то, во времена туманной юности, путешествовал по Амазонке. Ну и вообще все атрибуты. Несостоявшаяся любовь плюс мистика.

— То есть?.. — поднял брови Диомидов.

— То и есть, — буркнул генерал. — Чего вы не понимаете? Любовь и мистика. Нонсенс какой-то. Потом дневники.

— Какие дневники?

— Дневники этого Беклемишева о путешествии по Амазонке.

Диомидов покрутил головой. Генерал рассказал о последних событиях в Сосенске. Федор Петрович слушал его рассказ как сказку.

Закончив, генерал заметил:

— Учтите вот что. Около старика лежал “вальтер”.

— Хорошо, — кивнул Диомидов. — Когда ехать?

— Да завтра и поезжайте.

Но выехать Диомидову не пришлось. Не удалось даже как следует позавтракать, хотя встал он рано.

Город еще спал. Под окном скреб лопатой дворник.

Выключив бритву, Диомидов взял тюбик с кремом и выдавил на ладонь маленькую белую колбаску. Растирая по щекам пахнущую яблоками массу, бросил взгляд на часы и подумал, что встал он, пожалуй, рановато. Старость, что ли? Или устал?

Он приблизил лицо к зеркалу. Как будто нет причин для недовольства. Конечно, припухлые губы и широкий, плоский нос не давали повода величать себя красавцем, но грустить об отсутствии античного профиля можно в двадцать лет. В сорок человека одолевают другие заботы. В сорок человек начинает считать морщины на лбу и выдергивать по утрам седые волоски с висков. Диомидову считать ничего не пришлось. И он довольно ухмыльнулся своему отражению.

На подоконнике забулькал кофейник. Мордатый рыжий кот, севший погреться около него, подозрительно покосился на шумного соседа и мягко спрыгнул на колени к Диомидову. Тот щелкнул кота по лбу. Зверь обиделся. Перешел на кровать и уставился оттуда на Диомидова немигающими желтыми глазами.

Полковник стал нарезать сыр. Кот замурлыкал. Диомидов засмеялся. Кота он приютил с год назад. Возвращаясь как-то поздно вечером из управления, увидел под дверью мокрого котенка. Диомидову стало жаль зверя, и он впустил его. Котенок быстро привел себя в порядок, освоился. Уезжая в командировку, полковник поручал котенка старушке, жившей через площадку. Та добродушно ворчала, что Диомидову надо жениться, раз он так любит животных. Диомидов хохотал и отмахивался. Котенок вырос и превратился в большого ленивого кота. За меланхоличный нрав и брезгливое отношение к мышам Диомидов нарек его доном Педро.

Отхлебнув кофе, Диомидов придвинул поближе вчерашнюю газету со статьей, которая его заинтересовала. Неведомый ему кандидат биологических наук Тужилин громил своего коллегу Лагутина за антинаучные взгляды на проблемы наследственности.

“Наследственная память, — писал Тужилин, — есть не что иное, как зашифрованная в молекуле ДНК информация о развитии организма. Носителем этой информации является молекула ДНК в особой структуре тимина, гуанина, аденина и цитозина. Приписывать “наследственной памяти” какие бы то ни было другие посторонние функции — значит уводить науку в туманную область, из которой только один выход — к мистицизму, к признанию Бога…”

Диомидова заинтересовали “посторонние функции”, но дочитать статью не пришлось. Зазвонил телефон. Диомидов снял трубку и услышал голос майора Беркутова.

— Товарищ полковник, — взволнованно кричал Беркутов. — Федор Петрович! Такое дело!

— Какое? — осведомился Диомидов.

Он не любил Беркутова за излишнюю суетливость, за присущую ему способность громоздить из пустяков видимость сложных и запутанных дел.

— В общем, вы меня ждите, — кричал Беркутов. — Я сейчас подскочу.

— Ну, ну, — пробормотал Диомидов и стал торопливо одеваться.