быть, когда заработал мотор, он вскочил на ноги и теперь так и стоял на том же месте. Лица его я различить не могла, но сама его окаменелость свидетельствовала об ужасном состоянии, в каком он пребывал. Воистину живым укором был этот бедолага, брошенный в брачную ночь босым, в одной пижаме на опушке леса.

Мы покатили на материк. Мужчина, теряя терпение, орал мне в самое ухо, чтобы я поторопилась. Я ехала так быстро, как только могла, но наша колымага с ее 'заново перебранным' мотором не выжимала больше шестидесяти километров в час.

Полуостров соединен с материком тридцатиметровым мостом, переброшенным через пролив, чье песчаное дно обычно обнажено и покрывается водой лишь в самые большие приливы, в период равноденствия. Задолго до моста мужчина приказал мне остановить машину и выключить фары. Я обернулась посмотреть на него. Сидя на койке, где я оставила платье, он вытаскивал из своих башмаков шнурки. Рубаха и штаны его, из той же грубой ткани, были заляпаны грязью.

Он связал шнурки в один, потом с кошачьим проворством поднялся на ноги и сорвал с моей шеи, потянув кверху, цепочку. Особой боли я не почувствовала, но не удержалась и вскрикнула. Он угрожающе занес надо мной ручищу и гаркнул:

- Замолчите!

После чего, стоя и касаясь бритой головой потолка фургона, он снял с моей цепочки висевший на ней золотой медальон и прицепил его к шнурку. Медальон был моей первой в жизни драгоценностью - его подарили мне на крестины. На медальоне была выгравирована Святая Дева с Христом-младенцем на руках. Несмотря на скудное освещение, мужчина очень ловко управлялся с этими мелкими предметами.

- Вот, - сказал он, - так будет правдоподобнее.

Он скомандовал, чтобы я приподняла волосы, и накинул мне на шею шнурок - так, что медальон оказался спереди. Я почувствовала - это самая настоящая удавка: он слегка потянул за конец, чтобы до меня быстрее дошло. Держа мою голову запрокинутой и прижимаясь к моей щеке колючей щетиной, он зашептал почти дружески, что было ужаснее любого крика:

- Скоро нам придется встречаться с людьми. Так вы уж постарайтесь быть на высоте. Одно неверное слово - и я вас задушу!

Мы снова пустились в путь. Я не в силах подобрать слова, чтобы описать свое тогдашнее состояние. Я мечтала об одном - проснуться. Проносившийся за стеклами пейзаж, хоть и виденный многократно, казался мне чужим и незнакомым, как в кошмаре. Меня бросало то в жар, то в холод.

Внезапно на фоне темного неба вырисовался мост. У въезда на него суетились фигуры с фонарями. Зажглись прожектора. Я притормозила и почувствовала, что мужчина, лежавший позади меня на полу, плотнее прижался к ящику и потянул шнурок под завесой из моих волос. Он спросил:

- Сколько их?

Голос был резкий и, как и его рука, ничуть не дрожал. Приблизившись, я насчитала семерых, о чем и сказала ему.

В свете моих фар и светивших навстречу прожекторов я увидела, что это солдаты в серо-голубой форме, с винтовками и в касках и что они перегородили дорогу двойным рядом рогаток. Того, кто командовал ими и сейчас шел ко мне, подняв вверх руку, чтобы я остановилась, я знала, потому что не раз встречала его в городе. Это был черноволосый верзила с грубым лицом и расплющенным носом боксера: унтер-офицер Котиньяк.

Он тоже узнал фургон моего мужа. Подойдя к дверце с моей стороны, он спросил:

- Это вы, Эмма?

Нас освещали беспощадно яркие прожектора заставы, в свете которых люди и предметы отбрасывали непроглядно черные тени, и подошедший тоже показался мне каким-то призраком.

Он сказал мне:

- Из крепости сбежал заключенный. Вы не заметили ничего необычного по дороге сюда?

Я слегка откинула голову под натяжением шнурка на шее, но это вполне можно было отнести на счет удивления. Я сказала, что нет, и даже сумела добавить почти естественным тоном:

- Нам никто не повстречался.

Я сидела за рулем и смотрела на него снизу вверх, и на мне не было ничего, кроме коротенькой комбинации и белых чулок. В тени каски выражения его лица было не различить, но я знала, что он разглядывает меня с некоторой подозрительностью. Он спросил:

- Где ваш муж?

Я ответила:

- Сзади. Он спит.

И опустила глаза. Сердце мое стучало так, что его, наверное, было слышно снаружи. Сама не знаю, чего мне тогда больше хотелось: чтобы он обнаружил незнакомца за моей спиной или чтобы пропустил нас. Я почувствовала, что он скосил глаза в глубь фургона, но лишь на миг, даже не склонившись ниже к дверце, а потом вновь задержал взгляд на моих голых плечах и высоко открытых коленках. Наконец он пробормотал - я так и не поняла хода его мыслей:

- И верно, ведь у вас была первая брачная ночь.

И отступил.

Снова оказавшись на свету, он взмахнул рукой, приказывая своим солдатам освободить мне проезд. Стараясь придать голосу твердость, чтобы скрыть замешательство, он сказал мне:

- Будьте осторожны, Эмма. Человек, которого мы ищем, - настоящее чудовище. - Посуровевшим тоном он добавил: - Изнасилование и убийство.

Я открыла рот - быть может, собираясь воззвать о помощи, - но мужчина за сиденьем догадался об этом и дернул за шнурок, сильнее, чем в первый раз, - я невольно запрокинула голову и закрыла глаза. Унтер-офицер Котиньяк - теперь-то я знаю - принял это за естественную реакцию новобрачной, еще не оправившейся от шока первых объятий, и разозлился на себя за то, что напугал меня больше, чем было необходимо.

Уж и не помню, как мне удалось тронуться с места. Я проехала мимо серо-голубых солдат по узкому проезду между их крытым брезентом грузовиком и рогатками. Двое или трое солдат подняли фонари, чтобы рассмотреть меня получше, и один из них, заметив банты из белого тюля, украшавшие бывшую санитарную карету, даже крикнул:

- Да здравствует новобрачная!

На мосту я прибавила газу.

Минуту спустя незнакомец позади меня поднялся, и я почувствовала, что шнурок скользит по моей шее. Освобождая меня от удавки, он сказал:

- Вы хорошая девушка, Эмма. Если вы и впредь будете такой же умницей, то скоро останетесь одна, целая и невредимая.

Я услышала, как он шарит в ящиках под постелями, как потом перешагнул через спинку сиденья и очутился рядом со мной, держа в руках баночку из тех припасов, которыми снабдила нас на дорогу моя мать. Он принялся есть - сначала пальцами, затем опрокидывая баночку прямо в рот. Я не видела, что он ест, и не чувствовала запаха еды - все перебивала вонь болота. Он молча жевал, уставившись на дорогу перед собой, невозмутимый, как нотариус в своей конторе, а когда я, ведя машину, не удержалась и посмотрела на него, он заставил меня отвернуться, ткнув в щеку грязным пальцем.

Опорожнив баночку, он опустил стекло и выкинул ее на дорогу. Затем сказал:

- Я со вчерашнего утра ничего не жрал, кроме устриц, которых удалось стибрить. Разбивал их камнями. - Потом без всякого перехода добавил: - Скоро будет перекресток. Свернете направо, к Ангулему.

После того как мы благополучно миновали заставу, мною овладело вялое облегчение - ослабли туго натянутые нервы, опустела голова. Прежде чем осмелиться заговорить, я долго подбирала слова. Я знала: как только я это сделаю, отчаянно сдерживаемые слезы брызнут у меня из глаз и покажут ему, что я, слабая и глупая, всецело в его власти.

Чтобы отвлечься от этих горьких мыслей, я принялась старательно вглядываться в темноту за светом фар и наконец выдавила из себя:

- Почему бы вам не оставить меня здесь и не продолжить путь одному? Вы поедете быстрее, если