быть, последний шанс вырваться из политической изоляции и опять начать активно участвовать в общественной жизни страны. Я всегда считал и сейчас считаю, что ничего политически ошибочного в моем выступлении на октябрьском Пленуме ЦК партии не было. И потому был уверен, что моё обращение с трибуны XIX партконференции к её делегатам, к коммунистам страны, просто к людям поставит все на свои места. Если бы я оказался не избран на конференцию, для меня это был бы тяжелейший удар. Наверное, поэтому даже не пытался загадывать, что буду делать, если конференция начнётся без меня. Уехал бы из Москвы, смотрел бы конференцию по телевизору, попросил бы у Разумова пригласительный билет?.. Нет, даже гипотетически не хочу рассуждать на эту тему. Я обязан бьш стать делегатом партконференции, и другого варианта быть не могло.
Поднялись свердловские, московские предприятия, коллективы других городов, стали принимать решения о моем выдвижении делегатом конференции. Но аппарат стоял насмерть, и часто все это походило просто на фарс в традициях самых-самых застойных времён. Хотя вроде вокруг разгар перестройки, по крайней мере, уже третий её год.
Систему придумали такую: партийные организации выдвигают множество кандидатур, затем этот список попадает в райком партии, там его просеивают; затем в горком партии, там просеивают ещё раз, наконец, в обком или ЦК компартии республики. В узком кругу оставляли лишь тех, кто, в представлении аппарата, не подведёт на конференции, будет выступать и голосовать так, как надо. Эта система действовала идеально, и фамилия «Ельцин» пропадала ещё на подступах к главным верхам.
Как я уже говорил, активно проявили себя москвичи, выдвинув меня на многих предприятиях, но где-то, ещё не доходя до горкома, а в других случаях и в самом горкоме, моя кандидатура исчезала. Многие партийные организации Свердловска выдвинули меня — Уралмаш, электромеханический завод, Уралхиммаш, Верх-Исетский завод, Пневмостроймашина и другие крупные предприятия. И Свердловский горком под этим мощным нажимом принял решение рекомендовать меня. Но это ещё не все, следующий этап — пленум обкома партии. Там разгорелись настоящие страсти по этому поводу-
Когда рабочие пригрозили забастовкой, а пленум все не мог принять решение, и, чувствуя, что напряжение все больше и больше нарастает, ситуация может выйти из-под контроля, в ЦК решили отступить. И практически уже на последнем региональном пленуме, проходящем в стране, он состоялся в Карелии, меня избрали на конференцию. Мои «доброжелатели» не могли позволить, чтобы я прошёл делегатом от таких крупных организаций, какими являлись Москва и Свердловск. Поэтому чуть ли не в последний день я оказался в Петрозаводске. На пленуме меня встретили хорошо, тепло, я побывал в нескольких организациях. Интересный край, интересные люди, хотя, как и всюду, много проблем — экономических, социальных… В общем, так я оказался среди тринадцати делегатов XIX партконференции от Карельской областной партийной организации.
В этот момент сложилось ещё несколько острых ситуаций. Я рассказывал уже, что во время политической изоляции имя моё в советской прессе было под запретом, такого человека, как Ельцин, вообще не существовало. А западные журналисты постоянно просили у меня интервью, одно из них я дал трём американским телекомпаниям, в том числе и Си-Би-Эс. Мне сложно понять, зачем понадобилось американцам, выпуская программу в эфир, перемонтировать один из моих ответов, но тем не менее они это сделали. И разразился большой скандал. На одной из пресс-конференций Горбачёв сказал: мы с ним, то есть со мной, разберёмся, и если он забыл, что такое партийная дисциплина, и то, что он пока ещё является членом ЦК, мы ему напомним, в общем, что-то в этом духе.
Кроме этого, произошёл ещё один неприятный для меня эпизод. Перед самой партконференцией, совершенно неожиданно для меня позвонил обозреватель «Огонька» Александр Радов и предложил сделать для журнала большую беседу. Хотя мне было и приятно, что один из самых популярных журналов в стране, я его обычно читаю полностью, решил рискнуть и попытаться напечатать интервью со мной, все ж я сказал — нет. «Мы будем долго разговаривать с вами, — сказал я журналисту, — вы подготовите беседу, дальше опять будем серьёзно работать уже с текстом, а потом все это запретят печатать.» Радов настаивал, говоря, что «Огонёк» -сильный журнал, мы ничего никому показывать не будем, главный редактор В.Коротич острые материалы берет на себя, в общем, уломал он меня, я согласился. И действительно, мы много работали над этим интервью, для меня это было первым выступлением в советской прессе после октябрьского пленума, поэтому я очень серьёзно отнёсся к этой публикации. Ну, и естественно, когда все уже было готово, ко мне приехал обескураженный Радов и сообщил, что публикацию из «Огонька» сняли, Коротич решил показать интервью ЦК, и там потребовали, чтобы материал не появился на страницах журнала.
Я не сильно удивился, поскольку внутренне был к этому готов, хотя, конечно же, расстроился. Психологически чрезвычайно тяжело ощущать себя немым в собственной стране и не иметь возможности что-то объяснить или сказать людям. Но в этой ситуации больше всего меня поразило то, когда В.Коротич вдруг стал объяснять в своих интервью, что беседу со мной он не опубликовал потому, что она, якобы, была не очень хорошая и будто бы я отвечал не на те вопросы, какие журнал интересовали, в частности, мало рассказал о своей новой работе, и вообще с этой беседой надо ещё долго работать… Короче, главный редактор решил взять всю ответственность на себя и прикрыть собой руководство ЦК. Зачем? Неужели он сам не понимал, что безнравственно не давать слово человеку, который думает иначе, чем пусть даже Генеральный секретарь? Кому, как не ему, журналисту, защитить общечеловеческие принципы свободы слова? Но нет, он начал выкручиваться, что-то выдумывать, вместо того, чтобы сказать то, что было на самом деле… Ну, если уж боялся, на худой конец, мог просто бы промолчать. Это было бы честнее.
Вот так, нервно и дергано приближалась для меня конференция. Каждый день приносил какие-то новые известия, приятного было мало, честно говоря, в то время я вообще забыл, что это такое — хорошая новость…
XIX партийная конференция открылась в Кремлёвском Дворце Съездов. Я волновался, когда ехал на первое заседание. После стольких слухов, после долгого «заговора молчания» я впервые появился на людях и прекрасно знал, насколько разной будет их реакция. Много было любопытных, которым просто хотелось на меня посмотреть, от этих взглядов меня всего коробило, я чувствовал себя почти что слоном в зоопарке… Кто-то из старых знакомых трусливо отводил глаза, чтобы случайно не замазаться от «прокажённого». В этой обстановке я чувствовал себя абсолютно неестественно, почти затравленно и поэтому старался в перерывах заседаний сидеть на своём месте. Хотя, конечно, были и те, кто совершенно спокойно ко мне подходил, спрашивал, как дела, поддерживал и словом, и улыбкой, и взглядом.
Карельская делегация сидела далеко-далеко на балконе, между головой и потолком оставалось метра два, и президиум был еле виден. Продолжались выступления, и, как всегда, разные — интересные и смелые, но ¦ большей частью, заготовленные, проштампованные, пропущенные через аппарат.
И все-таки партконференция была большим шагом вперёд. Пожалуй, впервые на наших партийных форумах за некоторые резолюции голосовали «за» не все, как было раньше, единогласно. Я подготовился к выступлению достаточно боевому. В нем решил поставить вопрос о своей политической реабилитации.
Позже, когда XIX конференция закончится и на меня обрушится шквал писем с поддержкой в мой адрес, многие авторы ставили мне в упрёк единственное обстоятельство: зачем я у партконференции просил политическую реабилитацию? «Что, вы не знали, — спрашивали меня, — кто в большинстве своём избран на конференцию, как проходили выборы на неё? Разве можно было этих людей о чем-то просить?» «И вообще, — писал один инженер, кажется, из Ленинграда, — ещё Воланд в„Мастере и Маргарите„“у Булгакова говорил: никогда ни у кого ничего не просите… А вы забыли это святое правило“.
И все-таки я считаю, что был прав, ставя этот вопрос перед делегатами. Важно было обозначить свою позицию и сказать вслух, что решение октябрьского Пленума ЦК, признавшее моё выступление политически ошибочным, само по себе является политической ошибкой и должно быть отменено. Больших иллюзий, что это произойдёт, у меня не было, но все же я надеялся.
В конце концов настоящая народная реабилитация произошла. На выборах в народные депутаты за меня проголосовало почти 90 процентов москвичей, и ничего не может быть дороже этой, самой главной реабилитации… Решение октябрьского Пленума может быть отменено или нет, значение это уже не имеет. Мне кажется, гораздо важнее это теперь для самого Горбачёва и ЦК.
Но, впрочем, я забежал вперёд. Пока ещё надо было добиваться права на выступление. Я понимал, будет сделано все, чтобы меня на трибуну не пустить. Те, кто готовил партконференцию, чётко представляли, что это будет очень критическое выступление, а им все это слушать не хотелось.
