— Это уже было кем-то сказано раньше, — спокойно заметил Крэнли.

— Ну, а вот теперь я говорю, — вспылил Стивен.

— Полегче, голубчик. До чего же ты, черт возьми, возбудимый, — сказал Крэнли, прижимая локтем руку Стивена.

Он сказал это с нервным смешком и, дружелюбно заглядывая Стивену в лицо, повторил:

— Ты знаешь, что ты очень возбудимый?

— Конечно, знаю, — тоже смеясь, сказал Стивен.

Отчужденность, возникшая между ними, исчезла, и они вдруг снова почувствовали себя близкими друг другу.

— Ты веришь в пресуществление хлеба и вина в тело и кровь Христовы? — спросил Крэнли.

— Нет, — сказал Стивен.

— Не веришь, значит?

— И да и нет.

— Даже у многих верующих людей бывают сомнения, однако они или преодолевают их, или просто не считаются с ними, — сказал Крэнли. — Может, твои сомнения слишком сильны?

— Я не хочу их преодолевать, — возразил Стивен.

Крэнли, на минуту смутившись, вынул из кармана фигу и собирался уже сунуть ее в рот, но Стивен остановил его:

— Послушай, ты не сможешь продолжать со мной этот разговор с набитым ртом.

Крэнли осмотрел фигу при свете фонаря, под которым они остановились, понюхал, приложив к каждой ноздре по отдельности, откусил маленький кусочек, выплюнул его и наконец швырнул фигу в канаву.

— Иди от меня, проклятая, в огонь вечный, — провозгласил он ей вслед.

Он снова взял Стивена под руку.

— Ты не боишься услышать эти слова в день Страшного суда? — спросил он.

— А что предлагается мне взамен? — спросил Стивен. — Вечное блаженство в компании нашего декана?

— Не забудь, он попадет в рай.

— Еще бы, — сказал Стивен с горечью, — такой разумный, деловитый, невозмутимый, а главное, проницательный.

— Любопытно, — спокойно заметил Крэнли, — до чего ты насквозь пропитан религией, которую ты, по твоим словам, отрицаешь. Ну, а в колледже ты верил? Пари держу, что да.

— Да, — ответил Стивен.

— И был счастлив тогда? — мягко спросил Крэнли. — Счастливее, чем теперь?

— Иногда был счастлив, иногда — нет. Но тогда я был кем-то другим.

— Как это кем-то другим? Что это значит?

— Я хочу сказать, что я был не тот, какой я теперь, не тот, каким должен был стать.

— Не тот, какой теперь? Не тот, каким должен был стать? — повторил Крэнли. — Позволь задать тебе один вопрос. Ты любишь свою мать?

Стивен медленно покачал головой.

— Я не понимаю, что означают твои слова, — просто сказал он.

— Ты что, никогда никого не любил? — спросил Крэнли.

— Ты хочешь сказать — женщин?

— Я не об этом говорю, — несколько более холодным тоном возразил Крэнли. — Я спрашиваю тебя: чувствовал ли ты когда-нибудь любовь к кому-нибудь или к чему-нибудь?

Стивен шел рядом со своим другом, угрюмо глядя себе под ноги.

— Я пытался любить Бога, — выговорил он наконец. — Кажется, мне это не удалось. Это очень трудно. Я старался ежеминутно слить мою волю с волей Божьей. Иногда это мне удавалось. Пожалуй, я и сейчас мог бы.

Крэнли внезапно прервал его:

— Твоя мать прожила счастливую жизнь?

— Откуда я знаю? — сказал Стивен.

— Сколько у нее детей?

— Девять или десять, — отвечал Стивен. — Несколько умерло.

— А твой отец... — Крэнли на секунду замялся, потом, помолчав, сказал: — Я не хочу вмешиваться в твои семейные дела. Но твой отец, он был, что называется, состоятельным человеком? Я имею в виду то время, когда ты еще был ребенком.

— Да, — сказал Стивен.

— А кем он был? — спросил Крэнли, помолчав.

Стивен начал скороговоркой перечислять специальности своего отца.

— Студент-медик, гребец, тенор, любитель-актер, горлопан-политик, мелкий помещик, мелкий вкладчик, пьяница, хороший малый, говорун, чей-то секретарь, кто-то на винном заводе, сборщик налогов, банкрот, а теперь певец собственного прошлого.

Крэнли засмеялся и, еще крепче прижав руку Стивена, сказал:

— Винный завод — отличная штука, черт возьми!

— Ну что еще ты хочешь знать? — спросил Стивен.

— А теперь вы хорошо живете? Обеспеченно?

— А по мне разве не видно? — резко спросил Стивен.

— Итак, — протянул Крэнли задумчиво, — ты, значит, родился в роскоши.

Он произнес эту фразу громко, раздельно, как часто произносил какие-нибудь технические термины, словно желая дать понять своему слушателю, что произносит их не совсем уверенно.

— Твоей матери, должно быть, немало пришлось натерпеться, — продолжал Крэнли. — Почему бы тебе не избавить ее от лишних огорчений, даже если...

— Если бы я решился избавить, — сказал Стивен, — это не стоило бы мне ни малейшего труда.

— Вот и сделай так, — сказал Крэнли. — Сделай, как ей хочется. Что тебе стоит? Если ты не веришь, это будет просто формальность, не больше. А ее ты успокоишь.

Он замолчал, а так как Стивен не ответил, не прервал молчания. Затем, как бы продолжая вслух ход своих мыслей, сказал:

— Все зыбко в этой помойной яме, которую мы называем миром, но только не материнская любовь. Мать производит тебя на свет, вынашивает в своем теле. Что мы знаем о ее чувствах? Но какие бы чувства она ни испытывала, они, во всяком случае, должны быть настоящими. Должны быть настоящими. Что все наши идеи и чаяния? Игра! Идеи! У этого блеющего козла Темпла тоже идеи. И у Макканна — идеи. Любой осел на дороге думает, что у него есть идеи.

Стивен, пытаясь понять, что таится за этими словами, нарочито небрежно сказал:

— Паскаль, насколько я помню, не позволял матери целовать себя, так как он боялся прикосновения женщины[245].

— Значит, Паскаль — свинья, — сказал Крэнли.

— Алоизий Гонзага, кажется, поступал так же.

— В таком случае и он свинья, — сказал Крэнли.

— А церковь считает его святым, — возразил Стивен.

— Плевать я хотел на то, кто кем его считает, — решительно и грубо отрезал Крэнли. — Я считаю его свиньей.

Стивен, обдумывая каждое слово, продолжал:

— Иисус тоже не был на людях особенно учтив со своей матерью [246], однако Суарес, иезуитский теолог и испанский дворянин, оправдывает его[247].

— Приходило ли тебе когда-нибудь в голову, — спросил Крэнли, — что Иисус был не тем, за кого он себя выдавал?

— Первый, кому пришла в голову эта мысль, — ответил Стивен, — был сам Иисус.