— Может быть, Один и Тор скоро получат новые жертвы и увидят новые битвы, — помолчав, ответил Халлад. — Я не прорицатель, и я не хотел бы войны, если бы это зависело от меня. Ты знаешь, конунг, что война между твоим родом и Хеймиром конунгом продолжается дольше, чем ты сам живешь на свете. Она то погаснет, то вспыхнет опять, и мало кто из ясновидцев берется предсказать, где и когда будет новая схватка. Вряд ли кто-то страдает от этого больше, чем торговые люди. Мне не раз случалось терять людей, товары, даже корабль из-за этой войны. Я начинал торговать на одной «Выдре», а теперь меня носит ее внучка.
Халлад замолчал, в гриднице стало совсем тихо. От оживления и веселья, в которых начался этот вечер, не осталось и следа. В пляске огненных языков в длинном очаге, в шуме ясеня над крышей каждому мерещились дурные пророчества. Лица мужчин помрачнели, женщины были напуганы, только глаза подростков, которых ради гостя не отправили вовремя спать, горели воодушевлением и любопытством. Совсем как у Гейра сына Траина в ту памятную ночь на Скарпнэсе. В ночь его первой и последней битвы.
Торвард уже взял себя в руки. Ему пришла на память ночь у подножия Турсхатта, ночь обманной битвы, о которой он так не любил вспоминать. Его дурные предчувствия крепли с каждым мгновением. Та битва была зерном, из которого снова вырастет целое дерево войны. И сотни, тысячи мертвых тел будут развешаны на ветвях этого дерева в жертву богам-воителям. И порадуются на это только четверо колдунов, синими огнями пляшущие во тьме над плоским островком Тролленхольмом. Кто и когда сумеет их одолеть?
— Я благодарен тебе за то, что ты рассказал мне об этом, — спокойно сказал Торвард. — Мне и моим людям приятно было слушать твои мудрые и учтивые речи. Но я слышал, что ты собираешься отплывать завтра рано утром? Не пора ли вам на покой?
Он бросил короткий взгляд на рабов возле дверей, и те вскочили с пола, похватали факелы и зажгли их от пламени в очаге, чтобы проводить гостей на отведенные для них места. Хирдманы Торварда тоже поднялись из-за столов, потянулись из гридницы, женщины спохватились и погнали детей спать.
— Постой, Халлад! — вдруг крикнул Торвард, когда торговый гость был уже возле дверей. Тот обернулся. — Ты не сказал мне, — продолжал конунг, стоя возле своего почетного сиденья и положив руку на морду резного дракона на столбе, словно на оберег. — Как зовут эту Деву-Скальда? И за что она так не любит меня?
— Ее зовут Ингитора дочь Скельвира, — ответил Халлад. — И никому из слэттов ее ненависть к тебе не кажется необоснованной. Прошло больше месяца с тех пор, как ты убил ее отца, Скельвира хельда из усадьбы Льюнгвэлир.
Торвард молча кивнул в знак того, что у него больше нет вопросов. Халлад поклонился на прощание и вышел. Гридница уже почти опустела, только три рабыни прибирали на столах да неугомонная Эйстла сидела на полу возле порога, полная решимости не пропустить ничего.
А Торвард опустился прямо на ступеньку своего высокого почетного сиденья. Замершим взором он смотрел на медленно, с мгновенными перерывами взвивающиеся и опадающие языки затухающего огня в очаге. Будничный голос Халлада отдавался в его душе, как голос самой судьбы. Дочь Скельвира хельда из Льюнгвэлира! Дочь человека, убитого им в ту злосчастную ночь! О том же ему говорила и Регинлейв. «Все мы насовершали подвигов, которым мало обрадуемся потом!» — вспомнилось Торварду его собственное невольное пророчество наутро после битвы. О, как не вовремя ему вздумалось пророчить! И каким злосчастным образом он оказался прав!
В девичьей у кюны Асты всегда было людно и довольно-таки шумно. Не меньше двух десятков девушек сидело на длинных скамьях вдоль стен, увешанных вылинявшими и вытертыми от стирки коврами. Здесь были и рабыни с разных концов света, от бьяррок до говорлинок, и дочери хирдманов Хеймира конунга. У всех были прялки с охапками чесаной шерсти, в конце длинной палаты располагалось сразу три ткацких стана, но у девушек и языки работали не меньше, а у кое-кого и больше, чем руки. Болтовня не прекращалась здесь с раннего утра до позднего вечера. В Эльвенэсе девичью кюны Асты так и называли — Дом Болтовни. Сама кюна сидела тут же с шитьем в руках, но не сердилась на нерадивость своих прислужниц. Не меньше юных любопытных девиц она любила рассказывать и слушать сны, обсуждать приметы погоды и урожая, толковать о новостях.
Новостей всегда находилось немало, ведь Эльвенэс — большое поселение. Кроме усадьбы конунга, насчитывавшей не меньше трех сотен обитателей, на широком мысу в устье реки Видэльв стояли усадьбы знатных хельдов и ярлов, торговые дворы, домишки свободных ремесленников. Морской берег всегда был покрыт десятками, а на праздниках и сотнями боевых и торговых кораблей. Когда домашние новости кончались, кюна Аста непременно посылала людей зазвать кого-нибудь из торговых гостей, чтобы он рассказывал о далеких землях.
Но все же в девичьей веретена крутились, челноки сновали из стороны в сторону, иглы ныряли в полотно. Вести о том, что кюн-флинне Вальборг готовят приданое, вовсе не были пустыми слухами. Только одна девушка во всем покое не имела рукоделия. Ингитора дочь Скельвира хельда сидела возле самой кюны. На коленях ее развалился брюшком вверх маленький рыжий щенок с мягкими висячими ушками, и Ингитора играла с ним, не боясь, что он порвет или испачкает ей подол красного платья из тонкой шерсти. На руках ее блестели узорные серебряные обручья и кольца с дорогими заморскими камушками, серебряные цепи звенели на груди между крупными застежками. Она занимала почетное место, как самая знатная женщина в этой палате после кюны и ее дочери, но в ее скамью даже не была врезана прялка. Ингитора объявила, что дала обет не прикасаться к женской работе, пока не будет выполнен ее долг мести.
— Тебе не скучно, Ингитора? — окликнула ее Вальборг. Кюн-флинна стояла возле ткацкого стана неподалеку от Ингиторы. Ингитора подняла голову, услышав ее голос. Подвязывая какую-то нитку, Вальборг смотрела на нее. Ее полотно было только начато, но уже хорошо был виден красивый тонкий узор, сплетенный из нитей пяти или шести разных цветов.
— Нет. — Ингитора слегка пожала плечами. — Почему ты так подумала?
— У тебя задумчивый вид. Я подумала, что твой обет лишил тебя занятия.
— Не думаю, что во всем виноват обет! — Ингитора улыбнулась, накрыв ладонью мордочку щенка. Тот пытался раскрыть маленькую пасть так широко, чтобы захватить зубками ее ладонь, но ему это не удавалось. — Ведь и прялка, и челнок занимают только руки. Душа и мысли остаются свободны.
— А о чем ты думаешь?
— А как тебе кажется? — Ингитора насмешливо прищурила глаза.
— Уж наверное, она сочиняет новые стихи! — воскликнула одна из девушек, сидящих поближе. — Правда, Ингитора?
Ингитора молча нагнула голову в знак согласия.
— Хотела бы я уметь так сочинять стихи! — с сожалением и завистью вздохнула девушка.
Вальборг усмехнулась.
— Не притворяйся, Труда. Ты завидуешь вовсе не искусству Ингиторы, а ее украшениям. А их можно получить и по-другому.
— Как же я их получу? — обиженно ответила Труда.
— Подожди, пока к тебе посватается жених побогаче.
— Не завидуй мне, Труда, — сказала Ингитора. — Я дорого заплатила за свой дар.
Хромой раб по прозванию Грабак, сидевший на полу возле ног Ингиторы, при этих словах поднял голову и глянул в лицо своей госпоже. Они украдкой обменялись взглядом, Ингитора улыбнулась. Никому в Эльвенэсе и в голову не могло прийти, что именно он, зовущийся Серой Спиной, был источником ее поэтического мастерства.
Оглядывая девушек, шьющих и болтающих о разных пустяках — о пряжках и украшениях, о молодых хирдманах, о погоде, о домашних делах, — Ингитора чувствовала себя одинокой среди них, как будто злой вихрь забросил ее на самые вершины северных гор. Ее не занимали украшения и хирдманы. Ей казалось, что она совсем не такая, как все. Девушки живут, занятые этими нехитрыми заботами и радостями. Само течение их жизни и составляет ее смысл. У Ингиторы же все было по-другому. У ее жизни была иная, высшая цель. Вот уже два месяца она жила ради того, чтобы мстить. И она уже мстила. Но осуществление ее мести было еще впереди. И пока оно впереди, наряды не имеют для нее цены, а хирдманы не
