выторговывал невесту за букеты из своего сада. Сын капитана одевался по моде, не велика заслуга, если отец полгода в заграничных рейсах. Женя же балагур, мастер подковырки и свежего анекдота; у него всегда в запасе последние сплетни об известных людях, создается впечатление, что он друг знаменитостей. А вот умненького Лена не замечает, того, что сидел в сторонке, спорил о всяких «измах».

Этого парня я сам познакомил с Леночкой. Он пришел ко мне консультироваться с другого факультета и показался мне вдумчивым юношей, хотя и самонадеянным по молодости. Собирался, представьте себе, отменить старость вообще, всем на свете даровать вечную юность. Доказывал, что старость специально запрограммирована организмом, чтобы обеспечить смену поколений, необходимую животным для развития вида, и обещал все это перепрограммировать. Но занимался основательно сверх программы, всерьез. Нет, я не уповал, что я сам как будущий тесть получу в подарок вечную молодость, но мне импонировал размах этого юноши, размах в сочетании с практичной деловитостью. Лена сказала однако:

– Жутко нудный он со своей хваленой наукой. И вообще, кому нужно это тоскливое бессмертие? Сейчас мне двадцать, и в сорок лет будет как бы двадцать, и в шестьдесят как бы двадцать. Несправедливо! Жизнь должна идти вперед. Мама была девушкой в свое время, потом вышла замуж, стала мамой, я выйду, тоже стану мамой, а она бабушкой, внуков захочет нянчить. В жизни надо все перепробовать, а этот твой доктор будущий какой-то застой придумал. Ни шагу вперед, никакого развития.

– Умненький Лене казался скучным, – заметил Бхага. – Ее не волновали ученые разговоры. А другие четверо нравились, каждый по-своему. Спортсмен – за ловкость и силу, с модником приятно было ходить под ручку – хорошо одетые люди идут в театр на хорошие места, Паша трогал ее упорным ухаживанием, надежностью. Выбрала же она, сам знаешь, самого интересного, веселого, остроумного. Молодая девушка – весело жить хочется.

– Ей веселье, мне заботы, – заворчал тесть (я). – Веселый за словом в карман не лез, знал, как к кому подлаживаться.

– Папа, – передразнил я его, – папа, чтобы брак был прочным, надо, чтобы Лена не ощущала ущербность, не жалела ни разу, что она выбрала меня. Но я не вошел еще в силу, ты нам помоги, папа, устроим свадьбу как следует. Пусть это будет мой долг.

И потом:

– Надо, чтобы Лена не ощущала ущербность. Ты нам помоги, папа, с кооперативной квартирой. Пусть это будет мой долг. Я его выплачу, вот увидишь.

– Ты нам помоги, папа, с машиной. Я расплачусь, не сразу, постепенно…

– Ты нам помоги, папа, только с ремонтом.

– И ты помогал, конечно, – не то спросил, не то констатировал Бхага.

– Помогал, – вздохнул я. – Можно сказать – потакал. И все за счет дела. Откладывал главное, откладывал и дооткладывался. Не знаю, кто теперь будет одалживать Жене, кого он будет похлопывать по коленке, кому заглядывать в глаза.

– Что же ты характера не проявил? Понимал же, что это все ему нужно, не дочке.

– Видишь ли, Бхага, да, впрочем, ты все видишь лучше меня. Ленка как-то слилась с ним, растворилась совершенно. Я не знаю, что он сделал с девочкой. Как студентка она выделялась, мысли высказывала смелые, оригинальные даже. Ничего не осталось, ничего! Только: «Женя сказал, Женя считает, Жене необходимо, Жене нужно срочно…»

– Но это и есть любовь, – изрек Бхага. – И дочка твоя счастлива, что ей досталась подлинная любовь, не суррогат. Ты это понял?

– Понимаю, потому и уступил. Но видел, что парень-то нестоящий. Языкатый, хитроватый, поверхностный. Положения добьется, а выдать ничего не выдаст полезного. А ты никак не мог сделать, Бхага, чтобы девушки не приметы ума видели бы, а подлинный ум, подлинную силу?

– Тут мы и выходим на главную трудность, – вздохнул он. – Что-то неправильное в вас, люди, искажаете вы все мои улучшения. Вот я поместил Адама в Рай, создал ему все условия для обучения, он бездельничал и болтал. Дал женщинам красоту, чтобы они мужчин привлекали, они начали себя тряпками украшать, увлеклись украшением ради украшений, даже твердят, что мужчины не понимают ничего в одежде. Дал им возможность выбора «по сердцу»: полюби самого сильного, или самого доброго, или самого умного! Умному дал способность говорить, выскажись, прояви себя. Нет, идет болтовня ради болтовни, жонглирование ради острого слова, выбирают не умного, а нахального, насмешника, зубоскала.

Слушая Бхагу, я и сам невольно начал продумывать предложения:

– Может быть, ум демонстрировать на диспутах – кто кого переспорит? А силу – на стадионе, на честных спортивных соревнованиях? И потом что? Девушка автоматически влюбляется в чемпиона, взобравшегося на треугольный пьедестал почета? Смешно! Пошло!

– До подлинной силы люди додумались тоже, – вздохнул Бхага. И, свернув в рулон вечеринку с дочкой и всеми ее поклонниками, извлек из моей памяти нечто неожиданное.

Деревенскую изгородь увидел я – неровные горбатые жерди, скачущие по овражку, вечерний сумрак синевы чистейшей, глаз радует эта чистота красок. И три тени с трех сторон, четвертая от калитки сзади, так что отступать некуда.

– Вот что, студент, – цедит сквозь зубы одна из теней, та, что правее. – Приехал, пожил и уезжай по-хорошему. А к нашим девкам не клейся, они не про тебя. Лучше намылься отсюда попроворнее, пока мы тебе районную больницу не обеспечили. – И при этом выразительно помахивает гаечным ключом.

– Потомки Адама, – пояснил Бхага, – довольно быстро догадались, что два человека сильнее одного, четверо – тем более. Сильнее же всех тот, кого слушаются эти четверо.

– А дальше рассказывать почти и нечего. Дальше на все века действовали простые правила: вооруженный сильнее невооруженного, из двух воинов сильнее тот, у которого оружие лучше, но сильнее всех многочисленные. Таковы правила на три тысячи лет, остальное – иллюстрации.

И покатилась перед моими глазами иллюстрированная история войн, очень пестрая, очень красочная и очень кровавая. Даже удивился я задним числом, почему взволновал меня тот мальчик на рельсах. Тысячи тысяч мальчиков, раздавленных, затоптанных, искалеченных, изуродованных, валялись по всей сцене.

Сначала с воплями и гиками пронеслись колесницы. Два коня и два воина, один правил, другой махал мечом. Непонятно было, как он мог устоять, да еще и сражаться. Шаткие планки со сплошными колесами без спиц вихлялись на каждом бугорке. Но мчались и мчались озверевшие зубастые кони; не от меча, от коней бежали в ужасе смуглые и курчавые пешие воины.