Вероятно, в жизни предыдущейЯ зарезал и отца и мать,Если в этой — Боже Присносущий! —Так позорно осужден страдать.Каждый день мой, как мертвец, спокойный,Все дела чужие, не мои,Лишь томленье вовсе недостойной,Вовсе платонической любви.Ах, бежать бы, скрыться бы, как вору,В Африку, как прежде, как тогда,Лечь под царственную сикоморуИ не подниматься никогда.Бархатом меня покроет вечер,А луна оденет в серебро,И быть может не припомнит ветер,Что когда-то я служил в бюро.
Мой альбом, где страсть сквозит без меры...
Мой альбом, где страсть сквозит без мерыВ каждой мной отточенной строфе,Дивным покровительством ВенерыСпасся он от ауто-да-фэ.И потом — да славится наука! —Будет в библиотеке стоятьВашего расчетливого внукаВ год две тысячи и двадцать пять.Но американец длинноносыйПроменяет Фриско на Тамбов,Сердцем вспомнив русские березы,Звон малиновый колоколов.Гостем явит он себя достойнымИ, узнав, что был такой поэтМой (и ваш) альбом с письмом пристойнымОн отправит в университет.Мой биограф будет очень счастлив,Будет удивляться два часа,Как осел, перед которым в яслиСвежего насыпали овса.Вот и монография готова,Фолиант почтенной толнрены:«О любви несчастной ГумилеваВ год четвертый мировой войны».И когда тогдашние Лигейи,С взорами, где ангелы живут,Со щеками лепестка свежее,Прочитают сей почтенный труд,Каждая подумает уныло,Легкого презренья не тая:— Я б американца не любила,А любила бы поэта я.
