где-то в машинном отделении самого далеко стоящего корабля, который не услышал бы этот голос. Он обращался ко всем тем, кто попрятался и даже к тем, кто спит.

— Значит так! — сказал он — В нашу славную бригаду пришли наши новые братья! Они должны получить здесь заботу, внимание и… совет старших по сроку службы и званию товарищей. Чтобы я не услышал о том, что кого-то из них обидели или оскорбили. Окажите им достойный приём, и чтобы я от них не услышал потом, что кто-то к ним тут отнёсся не должным образом! Понятно?! — крикнул он, не предполагая, что кто-нибудь решиться вякнуть что-нибудь в ответ, — Вы, наверное, голодные с дороги? — спросил он, переключившись на более тихий вариант звучания, — Да, конечно, голодные! Сейчас вас разведут по вашим кораблям и накормят. Вливайтесь в настоящий флотский коллектив. Значит так, — он снова переключил громкость, — Значит так! Вновь прибывших наших молодых товарищей разместить и накормить, как положено на флоте! И имейте совесть, бля, мать вашу! Это же братья наши меньшие! Не обижать! Всё! Выполнять! Вольно! — он отдал честь всем вместе и никому конкретно, развернулся и пошёл прочь.

Наш капитан третьего ранга тут же развернул список и стал выкрикивать.

— Агишев 10-599, Бараксин 90-125, Букин 90-125, Габаев — какая-то ещё цифра… И так далее. После моей фамилии прозвучало 10-599.

— Десять, пятьсот девяносто девять, ко мне, бегом марш — крикнул большой во всех смыслах усач, который был не в шинели, а в чёрной куртке с капюшоном, которую, как выяснилось, называли на кораблях «альпак». Когда этот офицер стоял к нам спиной, я увидел у него на куртке белый трафарет: якорь и надпись «Гневный».

Мы подбежали к нему, нас было шестеро, остальных отозвали в другие стороны.

— Вам, бля, повезло! — сказал он — Вы вливаетесь в славный экипаж БПК «Гневный», надеюсь, бля, что никто об этом не пожалеет.

— Ну, счастливо вам на Гнойном, салаги! — крикнул кто-то с корабля, который стоял по другую сторону пирса.

— Это какая падла там вякает?! — крикнул наш офицер — Я тебе твой поганый язык в гудок забью! Пошли, — сказал он нам и зашагал к ближайшей сходне с надписью «Гневный».

На палубы всех кораблей уже снова высыпала толпа. Звучали смех, крики и свист. А я был в каком- то бессознательном состоянии, я только слушал, смотрел и фиксировал. Когда я шёл по трапу на корабль. В первый раз в жизни на большой боевой корабль, я уже был близок к обмороку. Казалось, я уже не могу больше получать дополнительные впечатления и информацию, уже всё…

Я шёл предпоследним. Мы шли вереницей по узкому деревянному трапу… И вот трап закончился, и я шагнул на железную палубу. Мой ботинок, на который намёрз и налип снег, скользнул по палубе. Я чуть не упал.

— Привыкай! — крикнул кто-то, — Не корова на льду.

Нас повели по кораблю с кормы на нос. Мы шли по левому шкафуту (это я потом узнал, что это так называется). На меня обрушились запахи. Мы шли вдоль левого борта, и нас обдавало паром, жаром и запахом солярки. Из каждой двери и иллюминатора вырывались эти запахи и жёлтый свет. Мы шли, и из каждой щели звучало.

— Откуда, братцы? Из Саратова есть?

— Алё, из Казани кто-нибудь есть?

— Смоленских нету?

Мы прошли очень много метров, но корабль не заканчивался. Вдруг нас завели в одну из дверей, нас ослепил яркий свет, и мы стали спускаться по лестнице (все лестницы на корабле называются трапами) куда-то вниз. Внизу горел тусклый свет, было душно, жарко, и пахло большим количеством не очень тщательно отмытых молодых мужчин. Мы увидели койки, висящие с одной стороны на цепочках, а с другой стороны — прикреплённые к стене (переборке, так называются на корабле стены). Койки были в два яруса. На всех сидели и лежали моряки. Многие были с усами. Плечи многих украшали татуировки.

—Оп-па! Кого мы видим! — услышали мы. Интонация была такая, к которой мы уже привыкли.

К нам подошёл старшина, одетый по форме и с повязкой на руке.

— Садитесь, раздевайтесь, и будем говорить — сказал он тоном, в котором чувствовалась даже не сталь, а стужа Антарктиды. Мы сели. — Ну-у-у. Откуда прибыли?

Молчать тут было уже нельзя, и мы сказали, точнее, кто-то из нас сказал.

— Так вы чё, из учебки что ли? — разочарованно сказал вахтенный старшина. Мы подтвердили.

Было такое впечатление, что все страшно огорчились. А огорчились они тому, это мы узнали и поняли существенно позже, что мы уехали из дома уже больше полгода назад. То есть мы были, как несвежие газеты. Конечно, газету полугодовой давности можно полистать, но без особого удовольствия и уж совсем от нечего делать. От нас свежих новостей о гражданской жизни получить было трудно. Да и мы тоже уже мало чему удивлялись, мы были усталыми, и на нас производить впечатление было не интересно.

— Из Красноярска кто-нибудь есть?

— И Туапсе?

Земляк, среди нас нашёлся только уроженцу Тюмени. Парень из Тюмени, большой и сутулый, увёл своего земляка куда-то в угол и стал с жадностью узнавать его адрес, школу, имена знакомых и пр. Было слышно, с каким наслаждением они называли друг другу называния знакомых улиц…

— Нам сказали, что вас надо покормить — сказал старшина с повязкой — что вы, мать его, голодные! Мы, конечно, вас накормим, если вы потерпеть не можете. Я пойду, принесу вам поесть, потом помою за вами посуду. Потому что вы здесь пока ниху… ничего не знаете. Вы этого хотите? Вы потерпеть до утра не можете? — он уставился на нас самым иезуитским образом и ждал. Мы хлопали глазами и молчали.

— Ага! — продолжил он — Значит, я должен пойти, разбудить кока, старшину первой статьи Джумагазиева, который устал за целый тяжёлый день, а ему с пяти утра снова готовить? Значит, вы хотите, чтобы я разбудил усталого человека, который отслужил уже два с половиной года и сказал ему: «Эльдар! Тут пришли молодые люди, очень хотят есть, накорми их как можно скорее, а то если их не покормить, то они пожалуются на тебя.» Вы этого хотите? То есть, хотите жрать, аж совесть потеряли?

— Да нет! Мы… — начал было я.

— Да что нет, карасина?! Жрать-то хотите? — продолжал дежурный старшина.

— Чё ты, Терёха, к ним цепляешься. Нормальные пацаны, — сказал, слезая со своей койки, усатый моряк, широкоплечий, как краб. — Щас хлеба и масла найдём, чаю запарим, пусть пацаны отогреются. Видишь, их и так задрочили уже, — тихо сказал он, — сидите, пацаны, всё хорошо. Сёдня отдыхайте. Завтра разберёмся, кто вы такие, а сёдня отдыхайте, — и обращаясь ко всем в кубрике, — Чё, как не родные? Забыли, как самих сюда привели? Сами ссали, так что трап отмыть не могли. Сидите, пацаны, всё нормально будет. Если вы нормально, то и мы не звери. Всё будет по-людски…

Я снял с головы шапку и почувствовал, что вспотел как мышь. Я был весь мокрый под шинелью, робой и тельняшкой. Мне вдруг стало как-то всё равно, что будет дальше, что будет со мной и будет ли вообще. Нам что-то говорили, мы отвечали. Выяснили, что я по своей неизученной мною специальности, торпедист и прибыл на корабль, чтобы служить в минно-торпедной команде, то есть боевой части 3. Мне показали моего непосредственного командира и других минёров и торпедистов. Нашли койку. Простыни пообещали на следующий день. Потом повели показывать где гальюн (в смысле, туалет). Я стоял в гальюне и смотрел на то место, куда буду ежедневно и по нескольку раз ходить, скорее всего, буду его много раз чистить и мыть, проведу в этом месте много времени. Мне этого очень остро не захотелось!

Потом мне показали торпедные аппараты, погреб, где хранились глубинные бомбы, какие-то ещё помещения. Через десять минут я понял, что уже не помню, как вернуться в кубрик. Лабиринты коридоров, двери, двери, двери. Трапы, идущие вниз, трапы, ведущие наверх. Хитросплетения бесчисленных кабелей, каких-то трубок, везде таблички, трафареты. Сплошной клубок механизмов… и везде люди. Все знали друг друга и все знали всё… Знали, как что называется, что для чего нужно и главное, они знали, что они должны делать.

А мне вдруг тало скучно, как-то нестерпимо скучно, даже пропало желание помыться, смыть грязь