знаю…

— Как вы только догадались! — воскликнул Давид.

— Это очень хороший чеддер, выдержан ровно столько, сколько нужно… — Линдрот начал резать сыр. Он отрезал всем по большому куску. — Попробуйте, да положите на него немного английского мармелада… Совет звучит немного странно, но это очень вкусно, вот увидите.

— Все наверняка было именно так, как вы говорите, — начал размышлять вслух Давид. — Но потом на Карла Андреаса посыпались несчастья. Он был страшно напуган, а когда в довершение всего умерли близнецы, он написал своему другу, и они вместе похоронили статую.

— А копия? — напомнила Анника. — Вы думаете, он сделал ее, чтобы как-то сохранить статую? Ведь копии бояться было нечего.

— Вот именно, — сказал Давид. — А может, он ее сделал в учебных целях.

— Ну а потом? Что было потом? — возбужденно заговорил Юнас. Почему статуи нет в церкви, хотя Карл Андреас вернул ее обратно? Она же исчезла! Что могло случиться? Что нам делать, пастор? Может, прекратить поиски?

Линдрот отрезал детям сыр, ел сам, смаковал и раздумывал.

— Нет, сдаваться, наверное, не стоит, — наконец сказал он. — Мы нашли золотого скарабея, который, вероятно, был прикреплен к статуе. И к тому же странную надпись: «Gemini geminos quaerunt». Может быть, это небольшая подсказка, кто знает… Нет, я считаю, надо искать дальше.

Линдрот отрезал еще сыру и протянул ребятам по куску. Он показал, как можно намазывать на сыр масло и класть сверху кусочек мармелада, а потом сворачивать сыр в небольшой рулетик.

Вдруг, ни с того ни с сего, в его глазах появилось странное выражение. Юнас это сразу заметил:

— Что такое, пастор?

Линдрот вздохнул. Он выглядел виновато, как школьник, прогулявший урок и забывший о домашнем задании.

— Завтра у меня проповедь, — сказал он. — Ведь завтра, кажется, воскресенье!

— Не можете ничего придумать? — участливо спросил Юнас.

— Да, это непросто, — ответил Линдрот.

— Понимаю… — Юнас на секунду задумался. — А что если взять тему «Ищите и найдете»… Не подойдет?

Линдрот просиял.

— Очень может быть, Юнас. Спасибо за совет!

— Ужас какой… Тут материала на целую докторскую диссертацию, — устало сказала Анника.

Они с Давидом сидели у нее в комнате, обложившись материалами, которые им удалось собрать: магнитофонными записями писем, копиями признания Петруса Виика, выдержками из Вадстенских реестров умерших, и, конечно, газетными вырезками. Анника хотела все разобрать и систематизировать.

— Докторская диссертация? Интересно, о чем? — улыбнувшись, спросил Давид. — О мыслях ученика Линнея касательно происхождения и смысла жизни?

— Может быть, и так, — ответила Анника, — но вообще собрание писем могло бы стать основой социологического исследования на тему: «Традиционное представление о женщине начала восемнадцатого века».

Давид уже клевал носом, но тут оживился. В голосе Анники появились серьезные нотки. Это означало, что она много думала о том, что собиралась сказать. Значит, сейчас можно будет немного поспорить, а Давид это любил.

— Что ты имеешь в виду?

— Понимаешь, и Андреас, и его сестра Магдалена в своих письмах к Эмилии каждый по-своему очень определенно говорят о социальном бесправии женщины и одновременно возложенной на нее огромной ответственности. Это несправедливо! Меня это просто приводит в бешенство. Человек, на которого взвалено столько ответственности за других, должен, по крайней мере, иметь право на собственный голос.

— Ответственность?.. Сила? — недоуменно переспросил Давид. — А по-моему, письма Андреаса содержат его глубокие размышления о жизни.

— Вот именно! — грустно продолжала Анника. — Андреас сидел себе и размышлял, но, похоже, не знал, что делать со своими бесценными мыслями. И поэтому он делился ими с Эмилией и просил сохранить письма для потомков. Время, мол, для них еще не настало, и всякая подобная чепуха…

— Чепуха? Но, Анника, тогда время для этих мыслей действительно еще не настало!

— Да, конечно! Может, надо было просто попытаться изменить свое время? Как же ему была чужда действительность, если он делал ставку на будущее, о котором ничего не знал! И, вообще говоря, интересно — когда же настанет время для воплощения в жизнь его великой мудрости? Он привозит домой статую, которую все считают смертельно опасной! О которой и слышать никто не желает! Кто же еще, кроме Эмилии, может о ней позаботиться? По тем временам это неслыханное дело, если принять во внимание тогдашние суеверия! Но это еще не все! В придачу ко всему — Эмилия беременна!.. Да-да, я знаю, это, конечно, «заслуга» обоих, но все равно… Ответственность за этого ребенка ляжет на нее одну — нельзя же беспокоить такой ерундой Андреаса, ведь его ждут великие дела… А в довершение всего на Эмилию ложатся заботы о старике-отце, который, вообще-то, загубил ее жизнь, не давая выйти за Андреаса.

Анника от волнения не могла усидеть на месте. Судьба Эмилии волновала ее все больше и больше. Как ни странно, она не находила в ней ничего непонятного или необычного. Если бы Анника жила в восемнадцатом веке, то с ней, возможно, было бы то же самое. Она легко могла оказаться на месте Эмилии. Анника знала, что она сама готова будет умереть за человека, которого полюбит. Быть может, это передалось ей по наследству по женской линии. Несмотря на то, что времена изменились…

Анника была так возмущена, что начала шагать взад-вперед по комнате, машинально переставляя предметы с места на место. Давид с улыбкой наблюдал за ней.

— Если читать эти письма, как ты, то, наверное, можно написать диссертацию о стереотипах мужского и женского поведения, — сказал он с легкой иронией в голосе.

Анника взорвалась:

— О стереотипах поведения? Ты что, смеешься надо мной?

— Нет, нет, ни в коем случае.

— Я тебе не верю! Это глупая формулировка. К тому же ее часто применяют неверно. Вопрос не в стереотипах. Взвалив на себя всю ответственность, Эмилия не следовала никаким стереотипам. Она следовала своим чувствам, потому что была человеком, способным любить. Беда не в том, что она взяла на себя эту ответственность, а в том, что не потребовала от Андреаса того же! Нельзя только давать, надо уметь и брать. Это значит проявлять уважение и к себе, и к другим. Позволяя человеку соответствовать каким-то требованиям, ты возвышаешь его. А иначе в мире были бы только мученики и тираны.

Давид серьезно смотрел на Аннику. И внимательно слушал.

— Ты права, — сказал он. — Если бы все так думали, мир совершил бы огромный скачок вперед.

Анника, наконец, села.

— Безусловно, — продолжала она, — можно отдавать себя бесконечно, но только если знать, что другой готов поступить так же.

По лицу Анники скользнула улыбка. Давид тоже улыбнулся.

— Мне кажется, Андреас Виик думал о том же самом, — сказал он.

— Вполне возможно — и думал и говорил, — ответила Анника. — Но не следовал этому в жизни.