— Это замечательно, милый. Я знала, как ты этого хотел… — но не смогла продолжать в том же тоне. — Джимми, я долго не увижусь с тобой. Мы расстаемся. На несколько недель.

Он ответил:

— Это тяжело. Я понимаю. Я думал… Знаешь что, какой смысл тебе ехать утренним поездом? Тем более что и нет поезда в девять. Я посмотрел расписание.

— Я знаю. Я так сказала потому…

— Лучше поезжай сегодня. Тогда сможешь отдохнуть перед репетициями. Поезжай от Юстона1 в полночь.

— Но мне еще укладываться…

Матер пропустил ее слова мимо ушей. Это было его любимым занятием — планировать и решать. Он пообещал:

— Если я буду рядом с вокзалом, постараюсь…

— Две минуты закончились.

Он сказал:

— О черт, у меня мелочи нет. Энн, моя дорогая, я люблю тебя.

Она пыталась произнести те же слова в ответ, но имя — глупое детское имя

— мешало ей выговорить их. Она всегда запиналась, называя его по имени.

— Джи… — Телефон замолк. Она подумала с горечью: ну как можно выходить из дому без мелочи. И еще, разве можно вот так прерывать разговор, когда говорит сержант уголовной полиции? Потом пошла наверх, в свою комнату; не плакала, просто было такое чувство, будто кто-то умер, оставив ее одну, одну и в страхе перед новыми лицами, перед новой работой, сальными шуточками провинциальных нахалов; в страхе за себя еще и оттого, что уже трудно было даже представить, как это замечательно, когда тебя любят.

Хозяйка сказала:

— Так я и думала. Знаете что, спускайтесь-ка вниз, посидим, выпьем чаю, поговорим по душам. Это помогает. Правда. Один доктор мне сказал: хороший разговор очищает легкие. В этом есть резон, правда? Вдыхаем всякую пыль, а хороший разговор ее выдувает. Зачем вам сейчас укладываться? У вас еще куча времени. Мой старик дольше бы прожил, если бы больше разговаривал. В этом есть резон, правда? Что-то такое вредное в горле прервало его жизнь в самом расцвете. Если бы он больше разговаривал, он бы эту гадость выдул. Это даже лучше, чем отхаркиваться.

Репортер уголовной хроники никак не мог добиться, чтобы его выслушали. Он твердил и твердил ведущему редактору:

— У меня материал по ограблению сейфа, помните?

Ведущий выпил лишнего. Все они в тот день выпили лишнего. Он ответил:

— Отправляйтесь-ка домой и почитайте «Упадок и разрушение…'1 Репортер уголовной хроники был очень серьезный молодой человек: он не пил и не курил и по-настоящему страдал, если видел, что кого-то вырвало в телефонной кабинке. Он крикнул — громко, как мог:

— Полиция напала на след одной из пятифунтовых банкнот!

— Напишите об этом, напишите, а потом сверните из этого себе толстенную сигарету.

— Тот тип сбежал. Напал на девушку. Очень интересный материал, — кричал серьезный молодой человек. У него было оксфордское произношение, поэтому ему и поручили заниматься уголовной хроникой: редактор отдела новостей любил пошутить.

— Отправляйтесь домой и почитайте Гиббона.

Серьезный молодой человек поймал за рукав кого-то из проходивших мимо:

— Вы что тут, все с ума посходили? Или газета сегодня не выйдет?

— Война будет объявлена через сорок восемь часов, — прокричал кто-то ему в ответ.

— Но у меня замечательный материал. Он захватил девушку и старика и выбрался через окно…

— Отправляйтесь домой. Для этого материала не найдется места.

— Не пустили даже ежегодный отчет Клуба любителей кошек.

— Закрыли раздел «Сегодня в магазинах Лондона».

— А пожар в Лаймхаусе1 пошел в «Новости вкратце».

— Отправляйтесь домой и читайте Гиббона.

— Ему удалось сбежать прямо из-под носа полицейского, охранявшего вход! И он вооружен. На поимку послали «Летучий отряд'2. Вооружают городских полицейских! Замечательный материал.

Ведущий сказал:

— Вооружен! Отправляйтесь домой и суньте голову в стакан с молоком. Да мы все будем вооружены через пару дней. Его застрелил какой-то серб. Италия высказалась в поддержку ультиматума. Сорок восемь часов, чтобы утихомирить страсти. Если хотите разбогатеть, покупайте акции оружейных компаний, только поскорей.

Кто-то добавил:

— Да через недельку он и сам возьмется за оружие.

— Ну уж нет, — сказал серьезный молодой человек, — ни за что. Я, знаете ли, пацифист.

Репортер, которого вырвало в телефонной кабинке, проговорил:

— Ну все. Я пошел домой. В номере не будет места, даже если Английский банк взлетит на воздух.

Чей-то писклявый голосок заявил:

— А мой материал идет.

— А я говорю, места не будет.

— Для моего будет: «ПРОТИВОГАЗЫ — ВСЕМ! СПЕЦИАЛЬНЫЕ УЧЕНИЯ ДЛЯ ГРАЖДАНСКОГО НАСЕЛЕНИЯ НА СЛУЧАЙ ВОЗДУШНЫХ НАЛЕТОВ — ВО ВСЕХ БОЛЬШИХ ГОРОДАХ». — Он хихикнул. — Самое смешное, что… — но никто так и не услышал, что же было самое смешное. Дверь распахнулась, и мальчишка-посыльный швырнул им пробный оттиск средней полосы — непросохшие буквы на серой сырой бумаге. Жирная краска заголовков пачкала пальцы: «Югославия требует отсрочки», «Флот Адриатики на военно-морских базах», «Париж: налет на итальянское посольство». Вдруг все замолкли. Над домами, над улицей летел самолет, низко над головами сквозь тьму, направляясь на юг: сверкал красный хвостовой огонь; светлые крылья в лунном свете казались прозрачными. Он был четко виден сквозь стеклянный потолок огромного помещения, и всем почему-то расхотелось пить.

Ведущий сказал:

— Устал до смерти. Пойду посплю.

— Так мне разрабатывать тему дальше? — спросил серьезный молодой репортер.

— Если это улучшит вам настроение. Но главной темой теперь будет только ЭТО, — и оба они устремили взгляд вверх, сквозь стеклянный потолок, на луну, на опустевший небосвод.

Часы на вокзале показывали без трех минут полночь. Контролер у входа на платформу сказал:

— Свободные места в голове поезда.

— Меня друг придет проводить, — сказала Энн Кроудер. — Можно я сяду в последний вагон, а когда тронемся, пройду вперед?

— Двери уже заперли.

В отчаянии Энн пыталась разглядеть, что там, за спиной контролера. В буфете гасили огни: от этой платформы поездов больше не будет.

— Поторопитесь, мисс.

Она бросилась бежать вдоль поезда, часто оборачиваясь назад; пробежала мимо стенда с вечерними газетами; не могла отделаться от мысли, что война может начаться прежде, чем они увидятся снова. Он пойдет в армию: он всегда поступает как все, с раздражением подумала она. Но она знала, что и любит-то его за надежность, за то, что на него всегда можно положиться. Вряд ли полюбила бы, если бы он был не такой как все, со странностями, со своим собственным восприятием окружающего: слишком долго пришлось ей быть рядом с непризнанными гениями, с актрисами гастрольной труппы, которые все как одна считали себя звездами первой величины. Нет, Энн не могла больше восхищаться людьми оригинальными.