бытие необходимо новой Америке.

В то лето к ним стекались пуритане и католики, зверобои и пираты, индейцы и акадийцы, и уже одно это определяло их роль, и чувствовалось, что, независимо от воззрений, пристрастий, чаяний тех или других, этот независимый, богатый, надежно защищенный, ломящийся от товаров порт воспринимался всеми как средоточие активной торговли, столь необходимой для всего западного района Северной Америки.

Увлекаемая этой стремниной, тем более мощной, что пережитые ими испытания оказались столь суровыми и пришлось, плечом к плечу, преодолевая себя, усмирять ум свой и душу, чтобы выплыть, Анжелика откладывала на потом.., она сама не знала — что? Раздумья наедине с собой о своей тревоге? У нее уже не было времени «мудрить».

Да, какой-то голос подсказывал ей, что нужно жить «не мудрствуя лукаво». И хотя они с Пейраком не делились друг с другом своими мыслями, она знала, что и он следует тому же правилу.

Казалось, он был всецело поглощен подготовкой к экспедиции, обратив все свое внимание на ремонт кораблей, их вооружение, на защиту форта, на строительство, собираясь на частые советы с Коленом, д'Урвиллем и важными лицами Голдсборо; не забыл ли он при этом о тех, кого поклялся найти и разоблачить, думал ли он втайне о тех загадочных незнакомцах, что рыскают по заливу?

Вынашивал ли он свои планы против них? Он хранил молчание; Анжелика, следуя его примеру, тоже молчала, запрещая себе даже думать об этом.

Удалось ли одурачить этих дьяволов? По вечерам люди собирались в трактире у порта с заезжими гостями.

Надо было чествовать губернатора и его сульпицианца, герцогиню и ее секретаря, господина де Рандона и его кровного брата, великого вождя мик-маков, барона де Сен-Кастина и его будущего тестя, вождя Матеконандо, пастора Томаса Пэтриджа и разных капелланов.

Во время этих приемов герцогиня де Модрибур, к великому облегчению Анжелики, не пыталась перевести общий разговор на научные темы. Виль д'Авре, донельзя говорливый, занимал присутствующих беседой, а Пейрак, который вдруг стал выглядеть умиротворенным и веселым, но, как в былые времена, чуть язвительным, сыпал остроумными шутками, подавал губернатору реплики, исполненные юмора. Речи велись о древних философах — это была нейтральная территория, относительно безопасная для гостей столь различных умонастроений.

Даже преподобный Пэтридх, человек весьма образованный, время от времени соблаговолял улыбаться. Эти паписты заслужили место в аду, но они были забавны. И точно так же оставалось только удивляться, видя, с какой тонкостью участвовали в подобных спорах индейские вожди. Они ели руками, срыгивали, вытирали пальцы о свои волосы или мокасины, но их философия стоила сократовской или эпикуровской. Александр де Рони и его необъяснимая вечно кислая мина также служили мишенью для стрел Виль Д'Авре и Пейрака. Они пытались объяснить это чудо природы: столь миловидный юноша и столь унылого вида! — переселением душ, перевоплощением, дьявольским наваждением, наследственностью, влиянием светил и тому подобным. Все это говорилось незлобиво, но весьма остро; молодой человек выслушивал вышеуказанные соображения, но выражение его лица по-прежнему оставалось сумрачным.

Такая бесстрастность вызывала в конце концов всеобщее веселье. Анжелика заметила, однако же, что герцогиня сторонится развлечений. Она улыбалась уголками губ, а в ее глазах мелькало временами трагическое выражение. Впрочем, причина ее озабоченности была известна. Необходимость выбора обрушилась на нее назавтра же после того, как она столь блистательно изложила теорию Галилея и Ньютона касательно приливов.

Поутру госпожа Каррер принесла Анжелике починенную одежду герцогини, кроме верхнего платья, которое, по-видимому, требовало более длительных хлопот.

— Я сделала, что могла, — сказала госпожа Каррер с той сдержанностью, что была ей присуща, когда шла речь о нарядах герцогини, — что вы хотите, лохмотья, разодранные в клочья, я такого еще никогда не видела.

Перекинув через руку юбку бледно-желтого атласа, голубой лиф, красный пластрон, Анжелика направилась к жилищу герцогини, когда ее остановил Аристид Бомаршан, по-видимому, дожидавшийся ее за поворотом тропинки.

Было бы преувеличением сказать, что он опять смотрелся здоровяком, и ничего в нем не напоминало того ужасного пирата, которому она когда-то раскроила, а потом заштопала брюхо. Но теперь, когда он был чисто выбрит, когда его сальные волосы были завязаны сзади каким-то подобием кожаного ремешка, облаченный в чистую одежду, правда, свободно болтающуюся на его исхудалом теле, он приобрел почти благопристойный вид; у него даже имелась шляпа — обеими руками он прижимал ее к солнечному сплетению. Вспомнив о физических страданиях, совсем недавно выпавших на его долю, графиня невольно подумала о невероятной живучести кошек, об их способности выжить, невзирая на голод и болезни, обо всем том, что вызывает подчас восхищение людей. Он, пожалуй, действительно походил на старого кота, битого-перебитого, но не сдающегося, и его жажда жить, хотя и был он мертвенно-бледен, держаться крепко на своих ногах, хотя и дрожащих от слабости, жить, продолжая, как ни в чем не бывало, ворчать и чертыхаться, грозя «все взорвать к чертям», вызывала уважение.

— Я вас ждал, сударыня, — сказал он, обнажая в улыбке свои немногочисленные зубы.

— Вот как? — ответила Анжелика настороженно. — Надеюсь, с добрыми намерениями.

Аристид изобразил оскорбленную невинность.

— Само собой! Чего это вы еще придумываете? Вы и меня небось знаете?

— Вот именно!

— Вам ведь известно, что я все-таки парень неплохой по-своему…

— Очень по-своему.

Аристид в замешательстве мял в руках свою шляпу.

— Вот! — решился он наконец. — Госпожа графиня, я бы хотел жениться.

— Ты — жениться! — вырвалось у нее.

— А почему бы мне и не жениться, как всем, — возразил он, расправляя плечи с достоинством, какое подобает раскаявшемуся пирату.

— Ты любишь Жюльену? — спросила она. Слово «любить» звучало несколько странно применительно к этим двум персонажам, но, в конце концов, почему бы и нет, как говорил сам пират? Ведь речь и впрямь шла о любви. Надо было видеть, как землистый цвет его лица преобразился почти в розовый, как целомудренно отводил он свои гноящиеся глаза.

— Да, вы сразу догадались. А кто же еще — она самая замечательная из всех. Я ведь на кого попало не бросаюсь, особенно когда речь идет о бабах. Но Жюльена — это да.

— Ты прав. Жюльена славная девушка. Я вначале немножечко ее пробрала, чтобы заставить ее следить за собой. Надеюсь, она на меня не сердится.

— Еще бы! Вы ее правильно проучили. Она ж упрямая, как ослица, — восхищенно поделился он. — Она и сама говорит: «Правильно меня госпожа графиня поколотила. Ох, я и стерва!» Она вас обожает почище, чем деву Марию.

— Ну что ж, женись. Может, так и лучше. А ты говорил с твоим капитаном, господином Патюрелем?

— А как же! Разве я себе позволю с такой просьбой обратиться, ежели не смогу обеспечить Жюльене надежное будущее. Я Золотой Бороде объяснил, как я все задумал. С моей долей добычи — я ее кое-где зарыл — и с приданым, какое тут выдают, я смогу купить шлюпку, займусь каботажем, буду на ней ходить от селения к селению и продавать мою водяру.

— Твою, что?

— Ну, идея у меня такая есть. Я ведь в роме толк понимаю, вы же знаете! Конечно, когда я говорю водяра, то не про настоящую, не про ром с винокуренного завода, да и сахарного тростника здесь нет. Я хочу сказать — хороший «кокомарло», я его сам буду делать из остатков мелассы, какие при изготовлении сахара получаются. Они же совсем задаром. Наоборот, на островах еще приплачивать готовы, чтобы от них избавиться! Всего-то и делов — нагрузить ее в корзины — ив шлюпку. Гиацинт этим займется, я с ним договорился. Значит, я туда добавляю воды, чтобы она забродила, даю хорошую «подливку» для цвета и