майларный шарик, натягивающий поводок, глаз видеокамеры наблюдает за ними.

Шеветта шевелится.

— Тесса?

— С тобой все в порядке?

— Да, — отвечает она, голос сонный, — сама-то ты как?

— Это художественный фильм, — говорит голос из воздушного шарика. — Огромный бюджет. У меня есть такие кадры… ты не поверишь, настоящий экшн.

— Что значит «это художественный фильм»?

— Я подписала контракт. Они вылетели сюда этим утром. Что ты делаешь на этой верхотуре?

— Пытаюсь спать. — Шеветта перекатывается на другой бок, натянув на голову спальный мешок.

Райделл лежит, наблюдая за тем, как воздушный шарик подпрыгивает на своем поводке, пока, наконец, не исчезает.

Он садится и трет руками лицо. Выкатывается из мешка и неуклюже встает — голый мужчина с большой заплатой из серебристой непроницаемой пленки на ребрах. Интересно, на скольких телеэкранах он виден в эту секунду. Хромая, он топает к люку и лезет вниз, в темноту, где с облегчением прислоняется к стенке.

— Райделл?

Райделл вздрагивает. Это Кридмор, сидит на полу, подняв колени к подбородку и обхватив руками голову, мокрую на вид.

— Райделл, — говорит Кридмор, — есть выпить?

— Что ты делаешь на этой верхотуре, Бьюэлл?

— Сначала я залез в эту теплицу, ну, которая внизу. Я думал, там будет вода. Потом я понял, что сварюсь, как жопа каракатицы, ну и залез на эту верхотуру. Сучьи дети.

— Кто?

— Мне крышка, — продолжает Кридмор, не отвечая на вопрос. — Рэнди разорвал со мной контракт, а долбаный мост сгорел. Вот так дебют, а? Господи!

— Ты можешь сочинить про это песню, я так думаю.

Кридмор глядит на него снизу вверх в полнейшем отчаянии. Нервно сглатывает. Когда он вновь заговаривает, в голосе его ни следа акцента.

— Ты, правда, из Теннесси?

— Конечно, — отвечает Райделл.

— Мать твою, зачем я не оттуда, — говорит Кридмор, голос его тих, но эхом отдается внутри пустого деревянного ящика, солнечный свет пробивается через квадратную дырку над головой, освещая часть досок, два на четыре дюйма сечением, которые выложены в длину, чтобы пол был прочнее.

— А откуда ты, Бьюэлл? — спрашивает Райделл.

— Сукин ты сын, — отвечает Кридмор, снова с акцентом, — я из Нью-Джерси.

И начинает плакать.

Райделл снова влезает наверх, и потом, стоя на лестнице, высовывает голову и смотрит в сторону Сан-Франциско. Конец света, о котором твердил Лэйни, видимо, не случился.

Райделл переводит взгляд на спальный мешок, внутри него то, что он жаждет больше всего на свете, — та, которую хочет любить всю свою жизнь. Ветер меняется, шевелит его волосы, и когда он выходит на крышу, залитый солнечным светом, все еще слышно, как Кридмор рыдает внизу.

Взяв такси до «Трансамерики», он закрывает глаза и видит часы, которые вручил мальчику, — часы, время которых движется по черному циферблату, его собственное внутреннее время вырвалось на свободу, с мертвого якоря его сняла незнакомка, воссоздавшая для него облик Лизы. Стрелки часов вычерчивают орбиту радия, мгновение за мгновением. В это утро он видит спираль бесконечных возможностей, открытых, впрочем, не для него.

Мост, оставшийся за его спиной, — возможно, что навсегда, — это транспортное средство, достигшее конечной станции: соленый воздух, свалочный неон, отрывистые крики чаек. Здесь он краем глаза увидел кусочек жизни, которая, как он понял, вечна и бесконечна. Видимый беспорядок, организованный неким глубинным, неким немыслимым образом.

Возможно, он слишком долгое время пробыл наемником и сообщником тех, кто якобы правит миром. Тех, чьи мельницы мелют все более мелко, все более близко к какой-то невообразимой точке омега чистой информации, к какому-то чуду, которое вечно должно вот-вот произойти. Которое, подсказывает ему интуиция, явлено не будет, теперь уже — никогда, а если и будет, то совсем не в той форме, о которой мечтали его бывшие работодатели.

В атриуме отеля он описывает цель своего прихода как визит вежливости. Его разоружают, обыскивают, надевают наручники и по приказу Харвуда препровождают в лифт. Когда двери лифта бесшумно закрываются, он ощущает легкое чувство вины перед своими конвоирами за их возбуждение и неопытность, за то, что надели на него наручники спереди, а не сзади.

Еще до того, как скоростной лифт достигнет этажа, на котором находится офис Харвуда, он останется в одиночестве.

Он дотрагивается до пряжки пояса и думает о простом, но убийственно эффективном орудии между слоями изысканной итальянской телячьей кожи.

И существует в мгновении.

Ямадзаки, мрачный и нервный, спускается в метро в час пик ранним утром в сопровождении громадного бритоголового, с изувеченным ухом австралийца.

— Ты знал, что он здесь? — спрашивает здоровяк.

— Он желал уединения, — говорит Ямадзаки, — мне очень жаль.

Ямадзаки ведет австралийца к картонному городу и указывает коробку Лэйни и вход в нее.

— Эта?

Ямадзаки кивает.

Австралиец достает нож, который беззвучно раздвигается от нажатия кнопки. Он вырезает верх ящика и поднимает его, будто крышку коробки с крупой, и Ямадзаки видит наклейки с Коди Харвудом.

Австралиец, будучи намного выше Ямадзаки, внимательно смотрит внутрь коробки. Сам Ямадзаки не решается туда посмотреть.

— От чего он бежал? — спрашивает австралиец.

Ямадзаки глядит снизу вверх в его маленькие, очень умные глазки, не идущие его тяжелому лицу.

— Ни от чего, — говорит Ямадзаки. — Он бежал навстречу чему-то.

Прибывший поезд в глубинах системы выпускает наверх, на улицу, по запасному пути теплый спертый воздух навстречу новому дню.