Они так его и не увидели, по крайней мере, там и тогда, с трудом пробираясь сквозь зыбучий песок, миновав персональную палубу старой Барбары, где широченные окна были сплошь заклеены рваной фольгой и побуревшим от солнца картоном. Барбара была владелицей кондоминиума вплоть до самого Слива, теперь ее редко видели. Тесса попыталась как-то уговорить ее сняться в своем фильме — маргинальное сообщество из одного человека, ставшего отшельником в своем доме. Шеветте подумалось, не подглядывает ли сейчас Барбара за их побегом. Вдоль дома и за угол, потом между ним и соседним, туда, где ждал фургон Тессы, почти кубической формы, цветная раскраска облезла от песчаного ветра.
С каждым новым шагом все это больше походило на сон, и вот уже Тесса отпирает фургон, сначала посветив фонариком внутрь кабины, проверяя, не ждет ли там он, и когда Шеветта вскарабкивается на пассажирское место и устраивается на скрипучем сиденье — одеяло привязано к рваному пластику специальным шнуром для прыжков с моста, — она понимает, что уезжает.
Куда-то.
И это ей нравится.
8
Дрейф.
Лэйни дрейфует.
Вот что он, в сущности, делает. Он знает: все, что для этого нужно, — забыть о страхе. Он признает случайность.
Опасность признания случайности в том, что случайность может признать Дыру.
Дыра — это то, вокруг чего смонтирована личность Лэйни. Дыра — это отсутствие фундаментальной сердцевины. Дыра — это то, во что он вечно запихивал вещи: наркотики, карьеру, женщин, информацию.
По большей части — с недавних пор — информацию.
Информацию. Этот поток. Эту… коррозию.
Дрейф.
Однажды, еще до того, как он перебрался в Токио, Лэйни проснулся в спальне своего люкса в Шато.
Было темно, лишь шуршание шин откуда-то сверху, с Сансет; глухое стрекотание вертолета, охотившегося над холмами позади.
И Дыра, прямо там, рядом с ним, в одиноком размахе его королевских размеров кровати.
Дыра, очень близкая, персональная.
9
Правильные пирамиды фруктов под жужжащим неоном.
Человек наблюдает за тем, как мальчик опустошает второй литр сока с мякотью, заглатывая все содержимое высокого пластикового стакана непрерывным потоком без видимых усилий.
— Не стоит пить холодные напитки так быстро.
Мальчик глядит на него. Между взором мальчика и его душой нет ничего: отсутствие маски. Отсутствие личности. Он, по всей видимости, не глухой, потому что понял предложение выпить прохладительного. Но пока ничто не свидетельствует о том, что он наделен даром речи.
— Говоришь по-испански? — сказано на мадридском наречии, не звучавшем на его устах долгие годы.
Мальчик ставит пустой стакан рядом с первым и смотрит на человека. Страха в нем нет.
— Люди, которые на меня напали, — это были твои друзья? — приподняв одну бровь. Совсем ничего.
— Сколько тебе лет?
Старше, думает человек, своего эмоционального возраста. Намек на сбритую щетину в уголках верхней губы. Карие глаза чисты и безмятежны.
Мальчик разглядывает два пустых пластиковых стакана на исцарапанной металлической стойке. Поднимает взгляд на мужчину.
— Еще? Ты хочешь пить еще?
Мальчик кивает.
Человек делает знак итальянцу за стойкой. Снова поворачивается к мальчику.
— Тебя хоть как-нибудь зовут?
Ничего. Ничего не меняется в карих глазах. Мальчик глядит на него так спокойно, как может глядеть мирный пес.
Окруженная горками фруктов серебряная соковыжималка коротко хлюпает. Наструганный лед вбивается миксером в мякоть. Итальянец переливает напиток в пластиковый стакан и ставит его перед мальчиком. Мальчик смотрит на сосуд.
Человек двигается на скрипящем металлическом стуле, его длинное пальто покоится складками, как крылья отдыхающей птицы. У него под рукой, тщательно вычищенный, спит клинок, свободно качаясь в своих магнитных ножнах.
Мальчик берет стакан, открывает рот и вливает густую смесь льда и фруктовой мякоти прямо в горло. Задержка в развитии, думает человек. Синдром трагической матки города. Жизненные сигналы искажены химикатами, недоеданием, ударами судьбы. И все-таки он, как и все остальные, как и сам человек, существует в точности так, в точности там и в точности в тот момент времени, как, где и когда он задуман существовать. Это дао: тьма внутри тьмы.
Мальчик ставит пустой стакан рядом с двумя другими.
Человек выпрямляет ноги, встает, застегивая пальто.
Мальчик протягивает руку. Два пальца прикасаются к часам, которые человек носит на левом запястье. Рот мальчика приоткрывается, будто он хочет что-то сказать.
— Время?
Что-то шевелится в лишенных выражения карих безднах глаз мальчика. Часы старинные, добыты у специалиста-дилера в одной из укрепленных аркад Сингапура. Это артиллерийские часы. Они говорят человеку о сражениях иных времен. Они напоминают ему о том, что любое сражение однажды станет таким же смутным воспоминанием и что лишь мгновение имеет значение, что мгновение абсолютно.
Познавший истину воин идет в битву, как на похороны любимой, да и как может быть иначе?
Мальчик наклоняется вперед; то, что таится в его глазах, видят только часы.
Человек размышляет о тех двоих, оставленных им этим вечером на мосту. Охотники в своем роде, отныне для них охота закончилась. И этот, третий, следующий за ними по пятам. Чтобы подбирать объедки.
— Тебе нравится?
Никакой реакции. Ничто не способно сломать концентрацию, связь между тем, что всплыло из бездн глаз мальчика, и аскетическим черным циферблатом наручных часов.
Дао делает ход.
