его тут называли принципалом. Все здесь было не так. Непривычно. И все смеялись над ним, с самой первой минуты. А начала учительница.

— Вот здесь будет твое место, — сказала она, неопределенно махнув рукой в сторону ряда столов.

— Третее?

— Да, третье. Только произнеси правильно — «третье». — Она с деланной улыбкой подождала его ответа, но он молчал. — Скажи «третье», Брайан.

— Третее.

— Не «третее», а «третье». У тебя получается «треть ее». Треть кого?

И тут все дети разразились ехидным хохотом. «Треть кого?» — шептали они ему в спину, как только учительница отворачивалась. Когда зазвонил звонок и урок кончился, Брайан вышел в коридор вместе со всеми, но не остался там, а пошел прочь от школы, прочь от них всех. Он шел и шел не оглядываясь.

— Так кончился его первый день в школе, — сказала Долли. — Убежал после первого же урока. Принципал позвонил мне, и я ужасно перепугалась. Уже стемнело, когда полицейские отыскали его и привели домой.

— А он сказал вам, почему это сделал — спросила доктор Снэрсбрук.

— Ну нет, он был не такой. Или молчит как рыба, или проходу не дает со всякими вопросами, только так. И никакой общительности. Можно сказать, что у него был один-единственный друг — его компьютер. Казалось бы, этого ему должно по горло хватать за время занятий в школе — там же теперь везде компьютеры, вы знаете. Но нет. Придет домой — и опять за свое. И не то чтобы играть в какие-нибудь игры: нет, он сочинял программы на «лого» — это язык, которому их учили в школе. И очень хорошие программы, так говорил Пэдди. Обучающиеся программы, которые сами писали программы для себя. У Брайана всегда была какая-то особая тяга к компьютерам.

Выйдя из операционной, доктор Снэрсбрук увидела, что ее ждет Беникоф.

— У вас есть свободная минута, доктор?

— Да, конечно. Можете рассказать мне, что там у вас происходит.

— Мы можем поговорить об этом у вас в кабинете?

— Хорошая мысль. Я завела себе новую кофеварку и хочу ее опробовать. Ее только утром привезли и установили.

Беникоф закрыл за собой дверь кабинета, повернулся и удивленно поднял брови при виде машины, сверкавшей бронзовыми частями.

— Вы как будто сказали, что она новая.

— Новая для меня. Этому фантастическому сооружению не меньше чем девяносто лет. Таких теперь больше не делают.

— Еще бы!

Кофеварка была высотой почти в два метра — внушительный набор сверкающих кранов, трубок, болтов, цилиндров, и все это венчал сидящий наверху бронзовый орел с распростертыми крыльями. Доктор Снэрсбрук повернула кран, и раздалось громкое шипение пара.

— Вам черный или с молоком? — спросила она, насыпая ароматный молотый кофе в сетку с черной ручкой.

— Черный, и капельку лимонного сока.

— Вижу, вы в этом кое-что понимаете. Только так его и надо пить. Слышно что-нибудь о похитителях?

— Нет, но сложа руки мы не сидели. ФБР, полиция и еще десяток разных служб занимаются расследованием круглые сутки. Прослежены все возможные нити, тщательно изучены малейшие подробности событий той ночи. И несмотря на это со времени нашего последнего разговора не обнаружено ничего такого, о чем стоило бы рассказать. Прекрасный кофе. — Он сделал еще глоток и подождал, пока она не нальет себе. — К сожалению, это все, что я вам могу сообщить. Надеюсь, что у вас с Брайаном новости получше.

Эрин Снэрсбрук поглядела на дымящуюся черную жидкость и положила еще ложку сахару.

— В сущности, то, что он еще жив, — уже хорошая новость. Но порванные нервы с каждым днем все больше разрушаются. Я пытаюсь обогнать время — и до сих пор не знаю, удается это мне или нет. Вы знаете, что когда нервное волокно отмирает, остается что-то вроде полой трубочки. Вот почему я имплантировала мозговые клетки эмбрионов — чтобы они проросли и заменили эти волокна. Кроме того, машина-манипулятор вводит в трубочки малые дозы стимулятора роста нервных клеток — гамма-НГФ, чтобы стимулировать рост аксонов эмбриональных клеток. Этот метод разработали в 1990-х годах, когда искали способ лечить повреждения спинного мозга, — до того они всегда приводили к неизлечимому параличу. А теперь мы пользуемся им для лечения повреждений головного мозга. И еще один препарат — СРС, он ингибирует тенденцию зрелых клеток мозга противостоять вторжению новых нервных волокон, пытающихся установить новые связи.

Беникоф нахмурился:

— А зачем мозг это делает, если это мешает ему самому исправлять повреждения в нем?

— Интересный вопрос. Большая часть других тканей организма прекрасно умеет устранять повреждения самостоятельно или же позволяет это делать другим клеткам. Но задумайтесь на минуту о том, в чем сущность памяти. Она основана на определенной структуре сети невероятно крохотных контактов между клетками. Однажды возникнув, эти контакты должны сохраняться почти неизменными двадцать, или пятьдесят, или даже девяносто лет! Вот почему мозг изобрел множество специфических, свойственных только ему и не встречающихся в других тканях способов самозащиты, которые предотвращают многие естественные изменения. По-видимому, иметь лучшую память для него важнее, чем уметь устранять повреждения. Так вот, выздоровление Брайана займет довольно долгое время. Самая медленная его часть — восстановление разорванных нервных волокон. На это уйдет по меньшей мере несколько месяцев, даже при использовании НГФ, потому что мы боимся применять его в больших дозах. НГФ стимулирует рост и неповрежденных клеток мозга, и если мы не будем за этим тщательно следить, он может нарушить деятельность тех частей мозга, которые еще способны работать. Не говоря уж о том, что есть риск дать толчок к злокачественному росту. Поэтому состояние Брайана будет улучшаться очень медленно.

— А что вы будете делать дальше?

— Ну, до этого еще далеко, сначала нужно, чтобы проросли новые нервные волокна. Когда это произойдет, нам придется выяснить, чем занимаются нервные клетки, расположенные по обе стороны разрезов. А когда мы в этом разберемся, можно будет подумать о том, чтобы соединить нужные пары.

— Но их должны быть миллионы!

— Их и есть миллионы, но мне не нужно будет распутывать все. Я начну с самых легких. С пучков нервных волокон, которые соответствуют самым элементарным представлениям, какие есть у всякого ребенка. Мы будем показывать ему изображения собак, кошек, стульев, окон — тысяч подобных предметов. И смотреть, какие волокна будут на них реагировать.

Впервые за все это время она, увлекшись, забыла про усталость.

— Потом мы перейдем к словам. Средний образованный человек обычно пользуется примерно двадцатью тысячами слов. Это на самом деле не так уж много, если подумать. Мы можем прокрутить пленку, на которой записаны они все, меньше чем за день — а после этого перейти к словосочетаниям, группам слов, целым фразам.

— Простите мою тупость, доктор, но я не вижу в этом смысла. Вы уже много дней пытаетесь говорить с Брайаном, и нет ни малейшего признака, что он на это реагирует. Похоже, что он ничего не