– Чему вы улыбаетесь, 753-й? Вам здесь нравится?

– Он без сознания, – сказал тот, кто сопровождал начальника блока.

– Зробым сознательным, – опять пошутил старшина Пидорко.

– Вы уж постарайтесь, Пидорко. Только не перестарайтесь. Знаю я вас.

Казакевич вышел из камеры, именуемой в профессиональном обращении «сейфом», продолжая думать о странной улыбке 753-го. Тюрьма для особо опасных преступников включала в себя полторы тысячи одиночных камер-сейфов, сваренных из стальных листов, и была заполнена теми, кто уже не мог рассчитывать на обретение свободы или хотя бы изменения жизни.

Железный замок, именуемый зэками «спящая красавица», каждый свой день заканчивал в полной тишине. Сумрак ночи неслышно вставал из-за ее пугающих неприступностью стен, затушевывая незрелой темнотой далекие спины гор. Ветер, шаставший весь день по безлогой долине, прятался в ельник у ручья до следующего утра, поскуливая временами заблудившимся псом. Весь мир становился серо-синего цвета, а тюрьма – не сказка ли! – неожиданно вспыхивала хищным бдительным светом, напоминая огромный лайнер в пучине океана. Он манит и пугает, как праздник ночи и приют одиночества, где люди кожей пьют свои законные мучения, расплачиваясь по всем счетам за праздник и приют.

– …753-й повесился!

Голос приходит из смотрового глазка:

– 753-й еще живой!

– Тягучий, сука! Назло, поди, старается?

Через час в камеру вошел врач. Осмотрел заключенного, с некоторой растерянностью и непониманием почмокал губами:

– Пожалуй, он будет жить, Пидорко.

Тот с некоторым сожалением посмотрел на прыщавого доктора, почесал затылок:

– Та хай живе, вражина! Сам толком определиться не може: чи жить ему, чи сдохнуть. В сомнениях, рогомет!

– Через неделю… Нет, через десять дней перевести на общий режим.

– Нам бумага нужна, товарищ доктор.

– Завтра напишу рапорт. Вы что курите, Пидорко?

– Махорку, ее туберкулез, говорят, боится. Годно?

– Годится. Знаете, как в том анекдоте: при отсутствии кухарки живем с дворником.

– Педераст, значит, у вас дворник?

Доктор вздохнул, принимая от старшины щепоть махорки:

– Вы – мудрец, Пидорко. Большой мудрец.

– Да уж не глупей этого, – кивнул на зэка довольный похвалой надзиратель. – Учерась говорит: «Душа вернулась». Я аж весь вспотел: г;ог;ерил дурогону. Он лежит и улыбается. Ну, сумасшедший, какой с него спрос…

…Зэк попробовал подняться на следующий день после посещения доктора: очень захотелось есть. Чашка с баландой и пайка хлеба находились под дверью.

В продолжении часа, а то и более, он осторожно спускался с нар, но в конце концов треснулся лицом о бетонный пол. Баланду он все же выпил по-коровьи, опустив в чашку потрескавшиеся губы, заглатывая вместе с кусками переваренной селедки сгустки собственной крови из расквашенного носа. Все делалось по-животному терпеливо, и язык плотно облегал каждый бугорок на дне чашки, когда он вылизывал предполагаемый жир.

Пайку заключенный взял в зубы, с ней и полз к нарам, чувствуя грань утомленного сознания и не переставая думать, что сейчас он начнет видеть сквозь закрытые веки. Зэк этого не хотел, он просто боялся страхом дикаря, увидевшего электрическую лампочку, предпочитая жить в земном, низменном измерении, без чудес и всяких других не осиленных мозгом потрясений.

«Надо жить своей жизнью, этой вот, той, которая есть», – убеждал себя 753-й, не замечая, как выпала изо рта пайка сухого хлеба. Тогда он наклонился и выкусил из нее маленький кусочек. Усилие оказалось лишним…

Открыв глаза, заключенный увидел перед носом яловый сапог.

– Яка ж людына настырна, – сокрушался где-то вверху Григорий Федорович.

– Столь кровищи потеряв, абы нажраться.

Голос его уже не был тем вкрадчивым, приторно сладким голоском, каким он обращался к нему в первое знакомство, и потому Упоров решил – старшина не пустит в ход молоток.

Пидорко с сержантом бросили его на нары. И сержант сказал:

– Здесь всегда селили каких-то ненормальных.

Пидорко по привычке насторожился, спросил с интересом, чтоб подзадорить сержанта:

– С чего ты взял таку глупость?

– Ну, как же! Помнишь того, за которого твой земеля пострадал?

– Умничал много, вот, как ты, – похолодел лицом и голосом Пидорко, развернувшись, пошел по коридору, тверже, чем всегда, чеканя шаг.

– Да я же… Просто так я, – мямлил ему вслед растерявшийся вконец сержант и даже плюнул с досады, услыхав слабый стон очнувшегося зэка. – Пропади ты пропадом, козел!

У Пидорки был повод обидеться. Полгода назад в этой камере содержался генерал НКВД. Большой, изнеженный номенклатурной столичной жизнью человек с одним и тем же отработанным на многочисленных допросах властным выражением лица. Он даже плакал сурово, когда его допрашивали самого.

Старший надзиратель шестого блока старшина Коротич генерала боялся и потому сочувствовал. Однажды, засидевшись у своего преданного подручного Пидорко, он распахнул душу перед тем, кто был и тих, и кроток, и послушен…

– Такого чоловика загубылы мабуть без вины, – Коротич вытер рот рукавом гимнастерки. – Ты глянь, Григорий, який сановитый. Я к ему пидходыть робею, а его… ошибка произошла, самый настоящий произвол!

Пидорко по-уставному кивал головой, слушал внимательно, чтоб той же ночью изложить содержание совместной пьянки на листке, вырванном из школьной тетради дочери. Безграмотно, но с четкой мыслью – старший надзиратель усомнился…

Днем позже утративший бдительность Коротич валялся в ногах начальника тюрьмы Челебадзе, рассказывая ему свой послужной список:

– Двадцать рокив верою и правдою. Три раны от беглецов имею, две медали за боевое отличие.

– Какое, говоришь, отличие, дорогой? – не прекращая чистить ногти, весело спрашивает полковник, сам вручивший награды старшине.

– Боевое, товарищ полковник!

– На фронте, значит, отличился?

– Ни! При задержании беглых злыдней. Усю банду политических одним махом. Лично наводил.

– А знаешь ли ты, дорогой, где работаешь?

– У турми особого назначения, для особых врагов народив.

– Что такое турма? – пытал, испытывая внутреннее удовольствие, кутила и бабник Челебадзе.

– Ну… это, как это говорится, – морщит лоб Коротич, – крепкий, крепкий дом, где самые ярые злыдни сидять.

– Неточно, дорогой, – улыбнулся старшине полковник – Очень даже приблизительно. Турма – место наказания и исправления особо опасных преступников. Как же ты будешь исправлять, Коротич, преступников, когда сам не веришь в их виновность?!

– Верю я! Ей-богу, верю! Дайте возможность исправиться!

– Дадим, – черные оливы полковничьих глаз сбросили ленивую поволоку. В них появился хищный блеск. – Мы не звери. Дадим тебе возможности.

Ухоженными руками полковник пошевелил папку с личным делом Коротича.

– С завтрашнего дня заступаешь на дежурство. Старайся. Вон преступники исправляются и тебя