столике альбом, обтянутый красным бархатом. Я открываю его. Фотографии хозяина и его семьи. Ибраев в Кремле. Большая группа, в центре Брежнев. Ибраев сидит за столом, в президиуме на сцене. Это уже Алма-Ата. А вот Ибраев и Таукенов – секретарь райкома.

– Касым Аппасович, какой вы здесь молодой!

Таукенов сидит в другом кресле и, склонив голову набок, перебирает струны домбры... Улыбается. Ушел в себя. Гости ходят по комнате, сидят за столом, на диване... Маются. Ибраев гремит у буфета посудой. На свет появляются бутылки, стаканы... Хозяин сгребает все это в охапку и неуклюже встает.

– Пошли, – поднимается Таукенов, откладывая домбру.

Выходим из дома в ночь. В черном небе висит над аулом тонкий месяц. Но юрта, стоящая под фонарем, ярко освещена. Войлочный купол ее, как горную вершину, покрывает шапка снега. Со столба внутрь юрты тянутся электрические провода. Над входом я вижу фанерный щит. На нем крупными буквами надпись: «Шайхана». И чуть ниже, помельче: «Кумыс, бешбармак, казы».

– Вы хотели увидеть казахскую юрту? – говорит, обращаясь ко мне, Таукенов. – Дастархан – застолье будет в ней.

Ибраев закатывает войлочный полог юрты в рулон, за которым оказывается деревянная двустворчатая дверь. Половинки ее открываются наружу, и изнутри обдает нас теплым дымком и запахом мяса.

Счастье, радость, горе и печаль, убежден казах, – все входит и выходит через дверь. Поэтому войлочный полог перед дверями юрты никогда не открывают, резко откидывая вверх. У порога есть свой дух – хозяин, которого можно обиден из-за небрежного обращения. Поднимать полог надо чинно, сворачивая в рулон, и значит, не желать дому зла.

В центре юрты стоит низенький столик с большим дымящимся блюдом бешбармака. Ибраев рассаживает гостей на подушки, разбросанные на кошме вокруг стола. Меня усаживают на самое почетное место юрты напротив входа. За моей спиной – железная буржуйка, труба от которой уходит в шанырак – круглое отверстие в центре купола.

Бешбармак – знаменитое блюдо казахов. Готовят его лишь в торжественных случаях. На подносе – горой куски мяса молодого барашка в окружении белых лоскутов теста. Тесто по вкусу вроде лапши, но нарезано не соломкой, а квадратами величиной с ладонь.

Тезэке разливает кумыс по большим пиалам-кясушкам, которые гости протягивают к нему. Кумыс, сброженное кобылье молоко, кислит, как лимонный сок, и щиплет язык, как нарзан. «Как странно, – думал я, – почему православным было запрещено его пить? А если и пили, то по необходимости. А после каялись, и священники накладывали на согрешивших епитимью... Правда, лечились чахоточные кумысом. Из Питера, из Москвы в Башкирию ездили...»

– Ну как? – выводит меня из задумчивости Касым Аппасович. – Ваши впечатления о кумысе?

– Очень вкусно. И пахнет дымком.

– Это наше вино, – улыбается Коныс. – В голову бьет капитально...

– Посуду, в которой готовят кумыс, окуривают можжевеловым дымом, – поясняет Нелли Викторовна. – Знатоки говорят, что настоящий кумыс отличается тем, что в крупинках жира должны быть черненькие точечки. Видите? Вон они... От копчения.

Мне, как почетному гостю, подают на тарелке баранью голову. Я смущен, потому что не знаю, как ее надо есть.

– Вы можете передать ее более старшему аксакалу, – тихо советует Нелли Викторовна.

– Касым Аппасович! Помогите. Что мне с этой головой делать?

Все вокруг улыбаются, юрта слегка плывет перед глазами от усталости и кумыса... А Таукенов берет внушительный охотничий нож, ловко вставляет его в шов черепушки барана, и, повернув, раскалывает ее, как орех.

– Ибн-Сина говорил, что если мужчина хочет быть до преклонного возраста мужчиной, он должен мозги есть, – приговаривает он при этом. – Правда, написано – птичьи мозги. Ибн-Сина таджик был, перс. А у нас, казахов, всегда почетному гостю голову подают. Разве это не перекликается? – И Таукенов каждому за столом раздает по кусочку мозга.

– Ешьте! – обращается он ко мне. – Это черный баран, самый вкусный. Он в степи сорок трав щипал. Какие богатства есть в Ерейментаусских степях, они лежат перед вами. Поэтому если хотите омолодить кровь, ешьте!

– Анекдот знаете? – спрашивает Коныс. – Волк по количеству потребляемого за год мяса занимает второе место в мире.

– А кто первое? – спрашиваю я.

– Казах! – выпаливает, хохоча, Коныс.

– Раньше казахи в 90—100 лет ребенка имели, – рассказывает Таукенов. – А сейчас все, как... выхолощенные ходят! С дастарханом связано, с питанием. Вот казахи конину едят – почему? Холестерина ни грамма нет, сосуды чистые. Теперь, прежде чем забить коня, его гоняют до седьмого пота, потом выстойку делают, и потом только режут. Во-первых, пота нет, во-вторых, вы когда поработаете, – мышцы болят, там образуется, оказывается, какой-то фермент для омолаживания. Поэтому вот Даксан-бай и родится.

– «Доксан» – это 90. А Доксан-бай – ребенок, рожденный в 90 лет, – поясняет Нелли Викторовна.

А Касым Аппасович что-то делает с трубчатой костью от задней ноги съеденного барашка. Сбоку высверлил в ней круглое отверстие и пробует вставить в него мизинец.

Годится! – и протягивает кость мне.

– Что это, Касым Аппасович?

– Я вас мозгами бараньими угощал? Теперь приедете домой, и у вас с женой родится Элли-бай. Я возраст ваш правильно определил? Пятьдесят с чем-нибудь?

– Правильно.

– Мальчик родится. И он будет писать в кроватку. А чтобы он не был мокрый, вы в эту косточку вставите его писюльку! – и он косится на смущенную Нелли Викторовну.

В юрте хохочут...

– А теперь – слово нашему гостю, – говорит Тезэке.

Я поднимаюсь. О чем говорить? О нашем общем прошлом? А вдруг мы по-разному его понимаем? Или о том, что нас объединяет? А в голове моей бродит кумыс. И я начинаю рассказывать в лицах:

– В 1250 году хан Батый прислал сказать князю Даниилу Галицкому: – Дай Галич!

В юрте наступила тишина. Все слушают.

– Данила решил не упрямиться, – продолжаю я, – и поехал к Батыю сдаваться. Войдя в юрту Батыя, князь, по монгольскому обычаю, поклонился, – и я тоже в это время поклонился, выбрав для этого Коныса:

– Здравствуй, батька!

Коныс наклонил величаво голову.

– Батый отвечал ему ласково, – продолжал я; – Данило! Чему еси давно не пришел? А ныне оже еси пришел, то добро же! Поеши ли черное молоко, наше питье – кобылий кумыс?

Тут я изменил голос и хрипло, за Данилу, отвечал:

– Доселе семь не пил, ныне же ты велишь – пью!

Батый же на это сказал:

– Ты уже наш, татарин, пий наше питье!

И тут, вместе со всеми, выпил я третью кясушку кумыса...

В это время открылись двери юрты, внесли еще один дымящийся поднос с мясом.

– Это куйрык-бауйыр, – тихо сказала мне Нелли Викторовна. – Жаркое из конской печени.

– Ты что? – спросил Таукенов Ибраева. – Жеребенка зарезал? Откуда конина?

Но степной генерал отмахнулся и кивнул Конысу:

– Давай.

– А вот сейчас мы посмотрим, насколько ты наш, татарин, – с шуточной угрозой обратился ко мне