роскошное многоэтажное шале, построенное в начале XX века по примеру альпийских гостиниц, но с американским размахом. Пройдя через это здание, попадаешь на деревянную дорогу, проложенную вокруг Старого Служаки. Публика располагается у гейзера в шезлонгах, на табуретках, а то и просто на деревянном настиле в ожидании очередного извержения. Бывает, что к жаждущим зрелищ посетителям парка выходит стадо бизонов, которое невозмутимо шагает сквозь туристический поселок, по склонам Служаки – в леса внутренней части парка. Служаку любят не только за зрелищность – вид 55-метрового фонтана кипятка, вдруг с ревом вырывающегося из-под земли, мало кого может оставить равнодушным, но и за пунктуальность. Гейзер извергается примерно каждые полтора часа, и хоть в последнее время несколько удлинил периоды покоя, но по-прежнему отличается редкостной пунктуальностью.

Поблизости имеется еще несколько гейзерных бассейнов – Верхний, Средний, Нижний, Шошон и бассейн Одинокой Звезды. Каждый из них – это переплетение множества изумрудно-зеленых озер, желтых берегов, сложенных серой кипящих гейзеров, и горячих грязевых источников. Число желающих посетить эти места огромно, и потому маршруты здесь строго регламентированы пределами деревянных тротуаров. Прикасаться к гейзерам и бросать туда какие-либо предметы также строго запрещено. Раньше дело доходило до курьезов – один небольшой гейзер был совершенно завален монетками, и его пришлось очищать специальным термостойким водным пылесосом.

К северу, за пышными лугами, прорезанными мелкими речушками и гейзерными долинами, находятся еще два обширных бассейна – Мадисон и Норрис. В последнем расположен самый большой в мире гейзер Стимбот, бьющий на высоту более 90 метров. Ни Мадисон, ни Норрис уже не столь доступны для любого туриста. Сюда можно добраться лишь пешком. В отличие от Старого Служаки большинство здешних гейзеров не так пунктуальны и извергаются не часто.

Еще дальше на север, в окрестностях туристического поселка Мамонт, располагаются горячие источники, которые многочисленными каскадами ванн, озер и водопадов охватывают целый склон горной долины. А к востоку и югу находятся самые известные водопады Йеллоустона – Тауэр, Верхний и Нижний. Все три образовались на реке Йеллоустон, а последние два – в Большом Каньоне этой реки, где она глубоко врезается в желтые горы.

Но чтобы увидеть Йеллоустон понастоящему, нужно отправиться в пеший многодневный поход по внутренним территориям парка. Основная опасность такого путешествия – возможная встреча с медведями гризли. Поэтому туристы проходят необходимый инструктаж. После сдачи небольшого экзамена и подписания всех бумаг надо собираться в дорогу. Покинув наиболее посещаемые места, можно добраться до удаленных гейзерных долин, пересечь вброд теплые болота из желеподобных водорослей, встретить бизонов, оленей, лосей и купаться в теплых полусоленых речках равнин или в холодных горных ручьях парка.

Георгий Бурба | Фото автора

Борис Акунин Григорий Чхартишвили

Я писал эту книгу долго, по одному-два кусочка в год. Не такая это тема, чтобы суетиться, да и потом было ощущение, что это не просто книга, а некий путь, который мне нужно пройти, и тут вприпрыжку скакать негоже – можно с разбегу пропустить поворот и сбиться с дороги. Иногда я чувствовал, что пора остановиться, дождаться следующего сигнала, зовущего дальше.

Дорога эта оказалась длиной в целых пять лет. Началась от стены старого московского кладбища и увела меня очень-очень далеко. За это время многое изменилось, «и сам, подвластный общему закону, переменился я» – раздвоился на резонера Григория Чхартишвили и массовика-затейника Бориса Акунина, так что книжку дописывали уже вдвоем: первый занимался эссеистическими фрагментами, второй – беллетристическими. Еще я узнал, что я тафофил, «любитель кладбищ». Оказывается, существует на свете такое экзотическое хобби (а у некоторых и мания). Но тафофилом меня можно назвать лишь условно – я не коллекционировал кладбища и могилы, меня занимала Тайна Прошедшего Времени: куда оно девается и что происходит с людьми, его населявшими?

Знаете, что кажется мне самым интригующим в обитателях Москвы, Лондона, Парижа, Амстердама и тем более Рима или Иерусалима? То, что большинство из них умерли. Про ньюйоркцев или токийцев такого не скажешь, потому что города, в которых они живут, слишком молоды.

Если представить себе жителей действительно старого города за всю историю его существования как одну огромную толпу и вглядеться в это море голов, окажется, что пустые глазницы и выбеленные временем черепа преобладают над живыми лицами. Обыватели городов с прошлым живут, со всех сторон окруженные мертвецами.

Нет, я вовсе не считаю старые мегаполисы городами-призраками. Они вполне живы, суетны и искрятся энергией. Речь о другом.

С некоторых пор я стал чувствовать, что люди, которые жили раньше нас, никуда не делись. Они остались там же, где были, просто мы с ними существуем в разных временных измерениях. Мы ходим по одним и тем же улицам, невидимые друг для друга. Мы проходим сквозь них, а за стеклянными фасадами новомодных строений мне видны очертания некогда стоявших здесь домов: классические фронтоны и наивные мезонины, чванные ажурные ворота и полосатые шлагбаумы.

Все, что когда-то было, и все, кто когда-то жил, остаются навсегда.

Вам не случалось увидеть где-нибудь в густой толпе на Кузнецком мосту или на Никольской невесть откуда взявшийся и тут же растаявший силуэт в шляпе-веллингтоне и плаще-альмавиве? А прозрачный девичий профиль в чепце с лентами-мантоньерками? Нет? Значит, вы еще не научились видеть Москву по-настоящему.

Старинные города – это совсем не то, что города новые, которым каких-нибудь сто или двести лет. В большом и древнем городе родились, любили, ненавидели, страдали и радовались, а потом умерло так много людей, что весь этот океан нервной и духовной энергии не мог взять и исчезнуть бесследно.

Перефразируя Бродского, рассуждавшего об античности, можно сказать, что предки для нас существуют, мы же для них нет, потому что мы про них кое-что знаем, а они про нас ровным счетом ничего. Они от нас не зависят. И городу, в котором они жили, тоже не было до нас, нынешних, никакого дела. Поэтому чем старее город, тем меньше обращает он внимания на своих теперешних обитателей именно потому, что они в меньшинстве. Нам, живым, трудно удивить такой город; он видел и других, таких же смелых, предприимчивых, талантливых, а может быть, те, умершие, были качеством и получше.

Нью-Йорк существует в том же ритме, что сегодняшние ньюйоркцы, он их современник, напарник и подельник. А вот Рим или Париж с равнодушной снисходительностью взирает на тех, кто развесил по старым стенам рекламы «Нескафе» и стирального порошка «Ариэль». Старинный Город знает: прокатится волна времени и смоет с улиц всю эту мишуру. Вместо шустрых человечков в джинсах и пестрых майках здесь будут разгуливать другие, одетые по-другому, да и нынешние тоже никуда не денутся, лишь переселятся из одних кварталов в другие, подземные. Полежат там несколько десятилетий, а потом сольются с почвой и окончательно станут безраздельной собственностью Города.

Кладбища в мегаполисах обычно живут недолго: ровно столько, сколько нужно, чтобы заполнить могилами выделенную под погост территорию, да еще полсотни лет, пока не вымрут те, кто приходил сюда ухаживать за надгробиями. Через каких-нибудь сто-полтораста лет поверх костей нарастет слой земли, на ней раскинутся площади или встанут дома, а на окраинах расширившегося Города появятся новые некрополи.

Мертвецы – наши соседи и сожители. Мы ходим по их костям, пользуемся выстроенными для них домами, разгуливаем под сенью посаженных ими деревьев. Мы и наши мертвые не мешаем друг другу.

Под Парижем несколько лет назад было обнаружено целое царство кадавров: катакомбы, где лежат миллионы и миллионы прежних парижан, чьи останки были некогда перенесены туда с городских кладбищ. Любой может доехать до станции Данфер-Рошро, спуститься в подземелье и обозреть бескрайние ряды