Но кто действительно не был счастливцем, так это Жак Брель — непримиримый антиконформист шестидесятых, «рыцарь печального шансона», уходивший в парижский дождь в извечно сером плаще с поднятым воротником... Он объявился на Таити в середине семидесятых — инкогнито. И скоро — и так же тайно — ушел прочь на черном паруснике, зловещем символе его неизлечимого недуга. Ушел умирать на Хива-Оа — тишайший островок в Маркизском архипелаге. Там его и похоронили — рядом с Гогеном, в семьдесят восьмом... И каждый год, в день смерти единственно любимого «попаа-фарани», (так таитяне называют французов) на могилу к нему приходят туземцы с гитарами и укулеле (полинезийский струнный музыкальный инструмент). Они усыпают ее яркими благоухающими цветами и поют его исполненную непроходящей грусти «Не покидай меня» и песни свои, которые любил петь Жак Брель. Туземцы и поныне повторяют на свой лад одну из его последних фраз: «Мы любим тебя так же, как ты любил нас...»

Счастье в конце концов отвернулось и от безудержного шкипера Алена Кола, верившего, что опасность и есть жизнь. Подобно своему тезке Жербо, Кола носился по архипелагам Южных морей на стремительном катамаране «Крылатый зверь»... До тех пор, пока однажды не сгинул где-то в неоглядной океанской шири — в том же роковом семьдесят восьмом году.

Поль-Эмиль Виктор... Тот самый, что «перепахал» Арктику с Антарктикой где под парусом, где на собаках, а где на своих двоих. Это он — тогда, в пятьдесят восьмом, ступив на землю Бора-Бора (остров в группе Подветренных островов — в архипелаге Общества), где в свое время так любил останавливаться Джеймс Кук, изрек сакраментальную фразу: «Все, дальше идти некуда!» — и остался там навсегда...

Таким же баловнем судьбы был и неутомимый бонвиван Бернар Муатесье, у которого в жизни было всего-то два верных друга — море и парус. Это он, безоговорочный лидер беспримерной одиночной кругосветной парусной гонки на приз «Золотой глобус», с легким сердцем отдал победу другому — англичанину Ноксу Джонстону. Было это в шестьдесят девятом на траверзе Кейптауна — перед выходом на финишную прямую вверх по Атлантике. Бернар вызвал по радио лоцманский катер — и, перебросив на него мешок с письмами, ушел прочь. И было среди тех писем одно, особенно примечательное. Вернее, то была короткая записка, ввергшая в изумление не только болевших за него французов, но и видавшего виды Френсиса Чичестера. (Чичестер, Френсис, сэр (1901 — 1972) — английский мореплаватель-одиночка; победитель 1-й Трансатлантической парусной гонки 1960 года; в 1966 — 1967 годах совершил одиночное кругосветное плавание; в 1969 году был председателем судейской коллегии гонки на приз «Золотой глобус».)

В записке Бернар сообщал всем, что «...когда проведешь четыре месяца в море — в чистоте полного одиночества и наглядишься на звезды, невольно приходишь к мысли, что надо быть безумцем, чтобы после всего этого вернуться во Францию». И Бернар не вернулся — вместе с тем мешком он бросил все и вся и умчался снова по беснующимся водам Горна к безмятежным островам Южных морей... С тех пор минуло почти тридцать лет — а неугомонного Бернара Муатесье, говорят, все так и носит по Французской Полинезии.

Сколько же было вас — первых и последних романтиков, именитых и безвестных?..

Он возник словно бы невзначай — у трапа Барка. Было это тогда же, в первый день нашего прихода на Таити, ближе к вечеру. Суета официальных встреч и церемоний к тому времени улеглась. И дождь почти перестал. И Барк опустел. Все его обитатели, кроме вахтенных, разбрелись кто куда.

Я тоже собрался в город. Он начинался тут же, за опоясывающим портовую зону бульваром Помарэ.

И тут я встретил старика. Нет. Не старика. Но и не молодого. Словом, возраст с ходу не определишь. Одет он был в непеструю гавайку, бежевые слаксы и сандалии светлой кожи; на голове — бейсболка цвета индиго с ярким рельефным пятном поверх козырька; под бейсболкой — густые, черные с сединой, длинные волосы, забранные на затылке в «конский хвост»; глаза — серо-голубые, всепроникающие. В общем — типичный «попаа». Вот только какой именно: то ли «фарани», то ли «марите», а может, «перетани» или «херемани»? (Соответственно — француз, американец, англичанин, немец (рео-маои).) Но точно не «дми». (Полукровка, метис, (франц.)). И уж, конечно, не маои.

Сошлись мы на удивление быстро. Впрочем, что тут удивительного: ведь это же Полинезия — здесь не принято понапрасну тратить время на пустые церемонии; здесь каждый открыт каждому. Так было и с нами. Он протянул мне изящную визитную карточку — золотом по черному глянцу и представился: Анри Р., владелец крупнейшего во Французской Полинезии информационного агентства «Р...т». Так вышло, сказал он по-французски с едва угадываемым англо-саксонским акцентом, — из чего я заключил, что он либо «марите», либо «перетани», только никак не «фарани» — в общем, вышло так, что он задержался в конторе и выбраться утром в порт — к прибытию Барка — не смог, хотя о приходе парусника узнал одним из первых. Оно и понятно: profession oblige (профессия обязывает (франц.)). Освободился же он только к вечеру. И пришел к месту швартовки, что называется, к шапочному разбору — посетителей на Барк уже не пускали. И я взялся исправить неловкое положение. Решил сам показать гостю парусник. И показал. Мы прогуливались по всем палубам и между делом вели разговор о море, парусах, людях моря... Вспоминали. Мысленно путешествовали в прошлое...

Анри рассказал о себе. Сам он попал на острова Южных морей пятьдесят с лишним лет назад, когда был совсем еще желторотым юнцом. Полуамериканец-полунемец, он начинал на Таити простым репортером в местной газетенке, потом со временем создал свое агентство — метрополия нуждалась в новостях с далеких заморских территорий. Благодаря своему живому, общительному характеру Анри хорошо знал всех именитых героев, обитателей Последнего рая, и со многими — из своих современников — был знаком лично. Рассказал он и про Поля-Эмиля Виктора, которого уже с полгода как не было среди живых.

— Тело его предали не земле, а морю, как он и завещал, — тяжело вздохнул Анри. — Завернули во французский флаг и опустили в океан с борта патрульного фрегата. Так я потерял своего старого друга. Мы были знакомы больше тридцати лет. Он не любил покидать Бора-Бора, словно боялся не вернуться. Я часто навещал его там, в уединении. Это был кусочек его рая. В общем-то — призрачного.

— Отчего же призрачного? — спросил я, проникаясь интересом к собеседнику.

— Все дело в том, — просто сказал Анри, — что Поль-Эмиль, в сущности, сам придумал свой мир. Вернее, он окружил себя теплой, красочной иллюзией и отрекся от холодного одноцветия прошлого. У него это получилось. Новая, странная жизнь затворника. Почти робинзона. Жил он в обыкновенном полинезийском домике — «фаре». Точнее, у него их было несколько. Однажды и навсегда он облачился в гавайку и «парсу» — отрез цветастой ткани, чуть ли не до пят, надел на голову шляпу-плетенку из листьев пандануса, словом, обрядился в полинезийскую одежду и уже больше не мог носить ничего другого.

Анри немного помолчал.

— Впрочем, Полю-Эмилю в отличие от многих других повезло, — говорил он. — Он был именит и богат. И вполне мог позволить себе эдакий пустяк — купить... нет-нет, всего лишь взять в пожизненную аренду крохотный островок Тане, в коралловом кольце Бора-Бора. Кстати, — заметил Анри, — «тане», в переводе с таитянского, означает «мужчина». Так что название острова вполне подходило его хозяину. Ведь Поль-Эмиль был силен и телом, и духом. Отличался благородством и щедростью. В общем, он был, как бы ты сказал, из породы романтиков-удачников... Хотя задумай Поль-Эмиль купить или взять в аренду тот же Тане или другой островок сегодня, у него ничего бы из этого не получилось... Потому как многое изменилось с тех пор во Французской Полинезии. Хоть она и огромна, теперь земли здесь не всем хватает. Ее здесь в тысячу раз меньше, чем воды. Правда. Так было всегда...

Вот оно — единственное из морских странствий/ описание коего пробудило во мне неугасимый интерес к этой чужедальней земле.

Дени Дидро

И я знал историю, связанную с куплей-продажей клочка райской суши здесь же, неподалеку от Таити. Героем ее был человек, ставший потом куда более знаменитым, чем Поль-Эмиль Виктор. Другими словами, персонажа этой истории звали Марлон Брандо.

А началась она с того, что однажды, в октябре шестидесятого, в гавани Папеэте бросил якорь старинный парусник. Так возродилась великая таитянская и самая романтическая морская легенда. Это было возвращение «Щедрого дара» — «Баунти», как явствовало из названия парусника. Начались грандиозные съемки одноименного фильма. Грандиозные уже потому, что американская кинокомпания «Метро-Голдуин-Мэйер», снимавшая «Баунти», подарила Таити 27 миллионов долларов, ни больше ни