малейшей потребности приближаться к нему. Наконец, четвертые, к которым я причисляю и себя, представляют собой группу разумного риска: они видят в медведе серьезного и опасного хищника, но не могут справиться с желанием понаблюдать за ним. Загадочность этого, казалось бы, знакомого всем существа притягивает, как магнит.
Фотограф, идущий на сближение с медведем, рискует всякий раз. Но осознание этого риска приходит почему-то позднее: чем дальше находишься от медведя, тем он страшнее. Труднее всего размышлять о фотоохоте, сидя за письменным столом в Москве.
Древние камчадалы, собираясь идти на медведя, никогда не называли его вслух «медведем»; они всячески избегали этого слова, называли иносказательно, справедливо полагая, что медведь может услышать свое имя и разгадать все их недобрые намерения. Мы недалеко ушли от аборигенов в общении с дикой природой, а если и ушли, то совсем не в ту сторону, в какую бы хотелось. Я уверен, что каждый охотник на медведя переполнен суевериями, о которых не станет рассказывать никому. Фотоохотник — не исключение.
Мне проще. Ни одному медведю я не причинил зла. Ни разу не взял греха на душу, направив дуло ружья в сторону тех, кого Рерих называл «отцами человечества». И, тем не менее, пишу о медведях с трудом. Мне все время кажется, что творю что-то, грозящее неприятностями, — я перечитываю каждую фразу внимательнее любого цензора (как бы не обидеть ЕГО) и мысленно держу скрещенными два пальца...
Середина сентября. Устье Шумной. Горбуша у берега стоит в два слоя: если спугнуть стаю, река выходит из берегов. Отнерестившиеся, но еще живые «горбыли», выцветшие, с белыми, изъязвленными спинами, пытаются удержаться в стремнине, но их сносит, выбрасывает на камни. Песчаные отмели завалены гниющей рыбой. Погибшую рыбу убирать некому. Чайки довольствуются лишь глазами, медведи предпочитают живую. Разлагаются тысячи трупов лососей, превращаются в животворный ил, смешиваются с камчатской землей — так было всегда, и от осознания этой непрервавшейся естественной цепочки даже тяжелый дух, стоящий над устьем, кажется приятным запахом.
Вязкий ил на отмелях долго хранит следы. Медведи здесь частые гости, но почему-то предпочитают лишь утренние часы. Я жду, поминутно озираясь: доверять можно только глазам, все звуки заглушает прибой. Откуда появится он? Из зарослей шелайманника вдоль реки или со стороны океанских пляжей, а может, спустится с крутого уступа — там тоже идет медвежья тропа. Каков он будет? Ведь двух одинаковых медведей не бывает. Есть флегматичные натуры, которые терпеливо сносят человека, если их не тревожить. Есть «заячьи души» — такие тут же пускаются наутек. Есть любопытные — эти могут привязаться, как хвост. К сожалению, немало медведей и со скверным характером. Но по-настоящему опасен лишь тот, которому довелось пообщаться с охотниками. Увы, в наше время нет гарантии не встретить подранка даже в глухих заповедных урочищах.
Я стараюсь отбросить мысль о подранке. Ружья у меня нет, да и в двадцати метрах от зверя оно вряд ли поможет, тем более если в руках фотоаппарат. Но почему обязательно должен попасться агрессивный? Я помню, как здесь же, на Шумной, наблюдал за медведем, которого не смутил даже садящийся неподалеку вертолет. Это был крупный самец с большим жизненным опытом, судя по его громадному брюху и обшарпанной морде. Он появился на берегу Шумной как раз в ту минуту, когда на противоположном садился вертолет, набитый туристами. Я видел, как накренилась машина, оттого, что все они сгрудились у иллюминаторов левого борта. Пилоты не глушили винты, дверца салона отворилась, и оттуда высыпала обвешанная фотоаппаратами орда. Тесно сбившейся кучей она двинулась к медведю. Опасливо пригибаясь, зрители стояли на одном берегу, медведь напротив них — на другом. Пилот махнул рукой, орава полезла обратно в вертолет. Медведь отщипнул пучок травы и проводил задумчивым взглядом дьявольскую машину...
Медведь, которого я жду, спустился с уступа, но я заметил его раньше, когда он был еще наверху и шел вдоль края, выбирая удобное место для спуска. Пока зверь что-то вынюхивал среди камней, я искал себе укрытие и выбрал вывороченную с корнем каменную березу, лежавшую на берегу реки. За ее гигантским корневищем я мог стоять в полный рост и свободно наблюдать за медведем в «амбразуры» между корней. Но, выбрав эту березу, я оказался у него на пути и тем самым поставил себя в трудное положение. Если бы я отошел от реки хотя бы метров на десять, то, наверное, избежал бы той психологической дуэли, которую пришлось выдержать.
Медведь шел навстречу привычным маршрутом, что-то подбирая на ходу. Видя, что он направляется прямо к моему укрытию, и опасаясь непредсказуемых последствий внезапного столкновения, я вышел из-за корневища. Медведь увидел меня, остановился, задумался на миг, но не отступил, а снова пошел вперед, как будто я не стоял у него на пути. Он приближался зигзагами, делая вид, что не замечает меня. Эти его подозрительные «галсы» и скверная манера пригибать голову совсем не нравились мне. Мокрая от росы шерсть висела на нем прядями, зверь от этого казался худым, лапы — длинными; вытянутая, похожая на собачью, морда была недоброй. Я вспомнил, что камчадалы побаиваются медведей с длинными передними лапами, считая их драчливыми. Я продолжал снимать, не сходя с места, но по мере того, как медведь приближался, все больше нервничал.
Теперь-то я понимаю, что ничего всерьез угрожающего в поведении зверя не было. Скорее всего, он принимал меня за конкурента, правда, неясного происхождения, и не намерен был уступать территорию, которую регулярно обследовал. Но тогда я в этих тонкостях слабо разбирался. Зато уверен был в главном: отступать нельзя. «Убегающего — гони» — этому принципу следуют не только медведи.
В кармане у меня лежал фальшфейер — сигнальный патрон, который, если дернуть за веревочку, превращается в факел красного или белого огня. Я достал его, отвинтил крышку и держал в руках вместе с «фотоснайпером», который продолжал фиксировать неуклонное приближение медведя. Не могу сказать, что фальшфейер прибавлял уверенности. По-моему, даже если его запалить перед самым носом у зверя, толку будет мало. Оставалось рассчитывать на реальные психологические преимущества, которые все же у меня были и которые я осознал потом, задним числом. Во-первых, я первым занял участок возле устья. Во- вторых, заметил медведя раньше, чем он меня. В-третьих, я не предпринимал никаких угрожающих действий: не прятался, не подкрадывался. И наконец, в-четвертых, — самое, наверное, главное — я не позволял страху овладеть собой. Но, несмотря на все мои преимущества, медведь подобрался метров на пятнадцать: в кадре он уже не умещался.
Я не знаю, что произошло бы дальше, если бы в этот момент не вступил в действие главный мой козырь, о котором я, надо сказать, забыл, а медведь до поры до времени не подозревал. Это — мой запах, запах Homo sapiens. В глухих, заповедных уголках часто встречаются медведи, особенно молодые, которые не знают, что такое страх перед двуногим. У одних облик человека вызывает любопытство, другие демонстрируют полнейшее равнодушие. Но если ветер доносит до них человечий дух, какое-то врожденное чувство просыпается в звере — и редкий медведь не отступит.
Эффект был потрясающим. Медведь рванулся, как ошпаренный, бросился, не разбирая дороги, в сторону, вылетел с разгона на кучу плавника, и весь этот бурелом с грохотом и треском обрушился под ним — медведь чуть не упал, еще сильнее ударил всеми четырьмя лапами, вырвался и скрылся из виду...
Много раз мне приходилось видеть, как спасается бегством испуганный медведь. И всегда наряду с облегчением я испытывал некоторую обиду за зверя, о силе которого сложены легенды. Мне казалось странным, что тот, кому нет равного по силе соперника на всем гигантском таежном пространстве от Урала до Камчатки, отступает перед таким беззащитным и слабым существом, как невооруженный человек. И все же я испытывал облегчение. Потому что если бы всю резвость, с которой медведь удалялся, он хотя бы раз применил для нападения — вряд ли был бы полезен даже снятый с предохранителя карабин. Отчасти и поэтому я не ношу оружия. Хватает тех неудобств, которые доставляет фотоаппаратура.
К сожалению, при съемке медведей фотоаппаратура — ваш враг. Она подобна дурной собаке, которая своим поведением только раздражает зверя, а потом, спасаясь, наводит его на хозяина. Сколько раз щелчки затвора демаскировывали меня!
Однажды я имел глупость связаться с 500-миллиметровым телеобъективом для среднеформатного аппарата. Фотоаппарат весил около двух кило, телеобъектив еще три, при этом в рабочем состоянии он был более полуметра в длину. И вот всю эту «базуку» я вешал на шею, балансировал с помощью
