ему замечание, но передумал.
«Какое моральное право имею я делать замечания этому человеку, который в два раза старше меня?» — подумал он и вернулся в амбар.
Вернувшись, посмотрел он на то место, где лежало заявление. Блокнот был, заявления не было. «Что за черт?» — подумал младший лейтенант и стал рыться в карманах. Служебное удостоверение нашел. Письмо матери нашел. Нашел, наконец, фотографию Лены Синельниковой. Заявления в партию не было.
Букашев подозрительно посмотрел на пленного, но тот по-прежнему спал в своем углу, правда, не такой бледный, как раньше. Вряд ли стал бы он красть заявление, ккоторое ему ни к чему совершенно. Младший лейтенант взял фонарь и стал обшаривать ближайшее пространство. Он заглядывал во все углы, ползал на коленях, впереворачивал ящики — заявления не было.
Поиски младшего лейтенанта были прерваны каким-то наружным шумом. Он поспешил на этот шум и увидел у входа в амбар командира дивизии, который тыкал часового пистолетом в живот и произносил речь, состоявшую сплошь из мата. Позади генералаПв предрассветной полутьме угадывались полковник Лапшин, начальник СМЕРШа и еще несколько темных фигур. Часовой, сжимая винтовку, таращил на генерала обезумевшие глаза. Младший лейтенант застыл по стойке «смирно». Его появление отвлекло генерала от часового, и он закричал:
— А ты кто такой?
— Младший лейтенант Букашев, — отрапортовал он испуганно.
— Мой адъютант, — пояснил Лапшин.
— Что ж ты, младшой, так твою мать, не смотришь, что у тебя этот раздолбай курит на посту, туда его в душу?
— Виноват, товарищ генерал армии! — наконец опомнился часовой, сразу повысив Дрынова на три чина.
Это было грубой лестью, но и Дрынов был тоже грубый. Он слегка смягчился и проворчал:
— Виноват, так твою мать. Кровью своей искупать будешь вину. Тут вот секретарь райкома товарищ Ревкин приехал, — показал он на кого-то, стоявшего за начальником СМЕРШа, — посмотрит он и скажет: «Ну и порядки у этих военных». Один такой вахлак сможет устроить демаскировку и погубить целую дивизию. Ну как, д младшой, все спокойно?
— Спокойно, товарищ генерал!
— Ну, хорошо, пройдем внутрь.
38
Капитан Миляга проснулся от какого-то шума, значение которого было ему непонятно. Приподнялся на локте. В амбаре никого не было. Тот, белобрысый, который сидел за столом, куда-то смылся. Может, и ему, Миляге, можно смыться? Он огляделся. Увидел под потолком маленькое окошечко. Там, в хлеву Нюры Беляшевой, тоже было окошечко под потолком. Если составить все эти ящики один на другой…
В амбар вошли пятеро. Первый, большой и грузный, с кирпичным лицом, за ним, чуть приотстав, худощавый, потом еще один, в высоких сапогах, за ним маленький, невзрачного вида, как показалось капитану, очень симпатичный, и последним шел белобрысый. Тот, что был в высоких сапогах, сразу заинтересовал капитана. Уж больно лицо его было знакомо. Конечно же, секретарь Ревкин. Наверное, эти немцы не знают, кто он такой, иначе они бы не так с ним обращались. И тут капитан понял, где путь к спасению. Сейчас он окажет немцам большую услугу, после которой они, может быть, и не станут его расстреливать. Он вскочил и направился прямо к Ревкину. Ревкин в недоумении остановился. Белобрысый схватился за кобуру.
— Афанасий Петрович? — наконец неуверенно проговорил Ревкин. — Товарищ Миляга?
— Волк тебе товарищ, — улыбнулся Миляга и повернулся к высокому, который, как он понял, был здесь самым главным. — Прошу битте, учесть мой показаний, этот швайн ист секретарь райкома Ревкин, районен фюрер. Ферштейн?
— Афанасий Петрович, — еще пуще удивился Ревкин, — что с тобой, милый, опомнись?
— Вот они тебе сейчас опомнятся. Они тебе сейчас дадут, — пообещал Миляга.
Ревкин растерянно посмотрел на генерала, тот развел руками и помотал головой.
— Что за так твою мать? — удивился он.
Услыхав опять знакомое словосочетание, Миляга растерялся. Он смотрел на военных, переводя взгляд с одного на другого, и ничего не мог понять. Да и в голове еще немного потрескивало. Но тут в помещение вошли несколько человек с автоматами. На их касках блестели от дождя крупные звезды. Догадка забрезжила в помутненном сознании капитана.
— Кто это? — на чистом русском языке спросил высокий.
— Пленный, товарищ генерал, — выступил вперед Букашев. — Капитан гестапо.
— Тот самый? — генерал вспомнил донесение.
— При чем здесь гестапо? — заспорил Ревкин и дал краткие разъяснения по поводу личности капитана.
— Но я же его допрашивал, — растерялся Букашев. — Он сказал, что расстреливал коммунистов и беспартийных.
— Ни хрена понять не могу, — запутался вконец Дрынов. — Может, он тогда скажет? Ты кто есть? — спросил он непосредственно у Миляги.
Миляга был растерян, ошеломлен, раздавлен. Кто-кто, а уж он-то совершенно ничего не мог понять. Кто эти люди? И кто он сам?
— Их бин…
— Ну вот, видишь, — повернулся генерал к Ревкину, — я же говорю, что он немец.
— Найн, найн! — приходя в ужас, закричал Миляга, перепутав все известные ему слова из всех языков. — Я нет немец, я никс немец. Русский я, товарищ генерал.
— Какой же ты русский, так твою мать, когда ты слова по-русски сказать не можешь.
— Я могу, — приложив руку к груди, стал горячо уверять Миляга. — Я могу. Я оченьМдаже могу. — Для того, чтобы убедить генерала, он выкрикнул: — Да здравствует товарищ Гитлер!
Конечно, он хотел назвать другую фамилию. Это была просто ошибка. Трагическая ошибка. Но то тяжелое состояние, в котором он находился с момента пленения, перемешало в его стукнутой голове все, что в ней было. Выкрикнув последнюю фразу, капитан схватился двумя руками за эту голову, упал и стал кататься по земле, понимая, что его уже ни за что не простят, да и сам бы он не простил.
— Расстрелять! — сказал генерал и сделал характерное отмахивающее движение рукой.
Двое бойцов из его охраны подхватили капитана под мышки и поволокли к выходу. Капитан упирался, выкрикивал какие-то слова, русские вперемешку с немецкими (оказалось, что он слишком хорошо знает этот иностранный язык), и носки его хромовых грязных сапог чертили по перемешанной с половой земле две извилистые борозды.
И у многих из тех, кто глядел на него, сжалось сердце от жалости. Сжалось оно и у младшего лейтенанта Букашева, хотя умом он понимал, что капитан сам заслужил свою участь. А начальник СМЕРШа, провожая взглядом своего коллегу в последний путь, думал: «Дурак ты, капитан! Ох и дурак!»
И в самом деле, погиб капитан Миляга, недавний гроза района, как дурак, по чистейшему недоразумению. Ведь если бы он, попав на допрос, разобрался в обстановке и понял, что это свои, разве стал бы он говорить про русское гестапо?г Разве стал бы он выкрикивать «Хайль Гитлер!», «Сталин капут!» и прочие антисоветские лозунги. Да ни за что в жизни. И по-прежнему считался бы первосортным патриотом. И вполне возможно, дослужившись до генерала, получал бы сейчас хорошую пенсию. И проводил бы заслуженный отдых, забивая с друзьями-пенсионерами «козла». И выступал бы в жилищных конторах с лекциями, уча молодежь патриотизму, культуре поведения в быту и нетерпимому отношению ко
