указал три точки, — у Ахмада сидят дежурные пулеметчики. Ночных прицелов у них нет, но могут ракетами осветить. Каждый метр пристрелян. Так что аккуратнее.
Пошли. Дорожка вообще-то нервировала, особенно после россказней Болта. К тому же на склоне, метрах в пятидесяти левее нас, обозначилась «бээмпэшка» с бестолково задранным стволом пушки, распахнутыми уже несколько лет люками — кто-то все же успел выскочить! — и размотанной гусеницей. А совсем близко, по другую сторону от нашей тропки виднелась неглубокая осыпавшаяся воронка, рядом с которой валялась советская каска.
Тем не менее двести метров до первого дувала мы дошли, «не загремев», и следом за Болтом влезли в пролом, который проделал в дувале какой-то солидный снаряд.
— Значит, так, — прошептал Болт, когда мы подошли к нему. — Сейчас заходим в домишку, кладем парашюты под задницы и ждем меня. Кладов тут нет, все, что было приличного, еще наши потырили. Так что не ползайте зря, а то налетите на что-нибудь. Здесь, в общем, мин не ставили. Но есть снаряды неразорвавшиеся. Их хрен поймешь: одним можно в футбол играть — и ни фига не будет, на другой чихнешь погромче — звезданет. Так что лучше пока сидите здесь и глядите по сторонам. Опять же можете на змеюку наступить. Насчет кобры и гюрзы небось наслышаны. Все, мне пора в мечеть.
Домишко был сварганен из камней и глины, крепко спекшихся на солнце в прочный агломерат, но, как известно, нет таких крепостей, которые не смогли бы поломать большевики. Крышу снесли начисто, проломали дыры в стенах снарядами и кумулятивными гранатами. Но не зазря, не из одной любви к искусству. Похоже, что кто-то отсюда шарашил из «ПК», и на заметенном песком полу еще лежали поеденные зеленью гильзы, валялась большая переносная коробка, в десяти местах продырявленная пулями. Из песка торчал хвост поржавелой и покореженной пулеметной ленты, похожий на обглоданный спинной хребет большущей змеи. Настоящих змей не заметили — небось уползли от греха подальше.
Свалив растрепанные парашюты в кучу, мы уселись на них и стали ждать Болта, прислушиваясь к тому, что доносилось снаружи. Вроде было тихо, но очень тревожно. Расслабухи такая тишина не вызывала. То и дело что-то где-то шуршало, шелестело, тихонько поскрипывало. Один раз отчетливо грюкнуло. Мы повскакали с мест, глянули в окна и дыры — никого. Может, ящерица или какой-нибудь грызун вывалил из дувала расшатавшийся камешек.
Прождали минут двадцать. Наконец учуяли шаги. На всякий случай изготовились, но зря — вернулся Болт. И не один. С ним был низкорослый бородатый мужичок в блинообразной душманской шапочке, латаной поддевке не то из плохо выделанной кожи, не то из ощипанной овчины, надетой поверх грязной полотняной рубахи навыпуск. Драные камуфляжные штаны, заправленные в теплые китайские кроссовки, украшала здоровенная заплата из мешковины с надписью: «USSR. V/O Exportkhleb». За спиной у моджахеда торчал приклад старого «АК-47», на котором была прилеплена переводная картинка — красный кружок с вензелем «Coca-cola». Поверх поддевки висел «лифчик», набитый магазинами, на поясе кривой кинжал. Хороший мальчик, нечего сказать.
— Это Латиф, — представил Болт, и боец за ислам приятно ощерился. Из тридцати двух зубов, полагавшихся по штату, добрых двадцать пять уже вышли в расход. Окромя того, воин Аллаха, пожрав жирной баранинки, обычно вытирал руки о штаны и весь продуханился курдючным салом. Аромат — специфический!
— Привет, как дела, командор? — очень уверенно произнес Латиф.
— Нормально, — ответил я. — Салам алейкум, гражданин начальник!
— Зря стараешься, — хмыкнул Болт, — он окромя этой фразы ни хрена по-русски не знает и юмора не поймет. Говори, что надо, я ему переведу.
И тут опять началась непонятная моему разумению хренотень. То есть нечто похожее я уже испытывал два года назад на Хайди, когда в ранге президента «Rodriguez AnSo incorporated» встречался с президентом Хосе Соррильей. Тогда Чудо-юдо произнес моими устами убойную речь, заставившую дона Хосе поднять лапки кверху и не тянуть резину. Но тогда я четко осознавал, что говорю по-испански. Сейчас же я вроде бы говорил на родном русском языке, но с физического языка у меня одна за другой слетали пуштунские словеса, которых я никогда не знал и даже знать не хотел. В то же время у меня было полное впечатление, что Латиф говорит на чистом русском языке, по крайней мере на таком, какой я привык слышать в Москве. Хотя, судя по губам, Латиф говорил на пушту, и по идее я ни хрена не должен был бы понять. Офигительное впечатление! Болт, который думал, что, кроме него, никто по-здешнему не шпрехает, сидел с такой рожей, будто ему в задницу заползла гюрза и медленно двигалась по желудочно-кишечному тракту в направлении пищевода.
— Уважаемый Латиф, — сказал Чудо-юдо моими устами, — меня прислал сюда светлейший шейх Абу Рустем, который хотел бы передать свой привет и наилучшие пожелания достойному правоверному, истинному воину ислама, многоуважаемому Ахмад-хану. Мой господин Абу Рустем просил также передать, что если многоуважаемый Ахмад-хан не найдет времени, чтобы принять и выслушать меня, скромного посланника, то многие договоренности, достигнутые между ними, могут, к глубочайшему прискорбию, потерять всякую силу.
— Могу ли я, простой воин, узнать имя посланца светлейшего шейха? — поинтересовался Латиф.
Я даже не успел подумать, что соврать, как Чудо-юдо уже выговорил за меня:
— Много ли значит имя простого слуги? Называйте меня Рахмон.
И, приложив руку к груди, я скромно наклонил голову.
— Великий воин Ахмад-хан предупреждал меня, что так будут звать посланца Абу Рустема, — улыбнулся Латиф. — И я готов проводить уважаемого Рахмона к моему начальнику. Но только одного и без оружия. Остальные должны остаться здесь и уповать на милость Аллаха, моля его о том, чтоб и переговоры завершились, к обоюдному удовольствию.
У меня, честно скажем, не было ровно никакой уверенности в том, что переговоры с Ахмад-ханом завершатся обоюдным удовольствием. Конечно, будь моя воля, я бы туда и не сунулся, не только «один и без оружия», но и со всеми вооруженными спутниками. Что такое пять человек против двухсот
пятидесяти? Но я был себе не хозяин.
— Воля повелителя здешних мест священна для гостя, пришедшего с миром и добрыми намерениями. — Пришлось мне опять склонить голову. — Я готов следовать за вами, почтенный Латиф.
Разоружившись — только «ПСМ», припрятанный под мышкой за боковину броника, оставил, — я встал и показал, что готов идти в любом указанном Латифом направлении.
Латиф с повышенной учтивостью указал мне на выход: дескать, только после вас, уважаемый…
— Выходите вот через этот пролом в дувале, — сказал он, — а затем идите по улице между дувалами до поворота. К сожалению, я должен убедиться, не следуют ли ваши люди за нами. Я не сомневаюсь в вашей честности, уважаемый Рахмон, а лишь исполняю волю хана.
В то время как я шел по узенькой улочке, а вернее, тропочке между двумя трехметровыми дувалами, у меня не раз возникало нехорошее ощущение, что учтивый Латиф — явно не дехканин, хоть и шибко щербатый, — в конце концов, просто пристукнет меня, заведя в какой-нибудь тихий уголок этого мертвого глиняно-каменного лабиринта. Но до перекрестка одной улочки с другой, чуточку пошире, я дошел живым и невредимым. Здесь я остановился и дождался Латифа.
Один на один он перестал накручивать восточные витиеватости и заговорил попроще:
— У хана большие сложности, Рахмон. Талибы хотят, чтобы он признал их правительство и отрекся от присяги Раббани. Ему дали неделю на размышление. Только потому, что его дядя уже присягнул Омару. Ахмад должен сделать правильный выбор, верно?
— На все воля Аллаха! — сказал я так уверенно, будто с детства из мечети не вылезал. — Иногда маленькие люди помогают большим развеять их сомнения и выбрать правильный путь. Абу Рустем обещал Ахмаду свою помощь в обмен на небольшую услугу. Если Ахмад сомневается в честности Абу Рустема — пусть примет условия Талибана. Но боюсь, что очень скоро ему придется об этом пожалеть. Ахмад привык быть вольным человеком, признавая власть одного лишь Аллаха, а талибы либо заставят его стать послушным, либо убьют. Второе вернее, ибо Ахмад воин, а не льстец. И он понимает это лучше нас.
— Да, он сам так говорил. Для него подчиниться талибам — все равно что надеть ярмо и впрячься
