— Что ты с самого начала была права. Когда говорила, что он работал. Что он чем-то занимался, по службе, как полицейский; что он по каким-то причинам не говорил об этом ни тебе, ни нам. Возможно, например, что он давно за кем-то следил, и этот человек в отчаянии убил его. Лично я, естественно, считаю эту версию маловероятной. — После короткой паузы Колльберг добавил: — Оке очень хорошо умел следить. Ему это нравилось.

— Я знаю, — сказала она.

— Следить можно двумя разными способами, — продолжал Колльберг. — Можно ходить за кем- нибудь так, чтобы тот этого не замечал и чтобы можно было разгадать его намерения. Либо делать это совершенно открыто, чтобы привести в отчаяние человека, за которым ведется слежка, вывести его из себя, чтобы он сам себя выдал. И тем, и другим способами Стенстрём владел лучше кого-либо из нас.

— А кроме тебя, кто-нибудь еще придерживается такого же мнения? — спросила Оса.

— Да. По крайней мере, Мартин Бек и Меландер. — Колльберг потер шею и добавил: — Но в этих моих рассуждениях много слабых мест. Не стоит больше тратить на них время.

— Ну, так что же ты хочешь знать?

— Я и сам толком не знаю. Нам нужно кое-что уточнить. Мы не все понимаем. Что ты, например, имела в виду, когда говорила, что в последнее время он предпочитал ходить с пистолетом, что ему это нравилось? В последнее время?

— Когда я познакомилась с Оке четыре года назад, он был совершеннейшим ребенком, — спокойно сказала она.

— Что ты имеешь в виду?

— Он был робким и инфантильным. А три недели назад, когда кто-то убил его, он уже был взрослым. И это развитие произошло, главным образом, не на службе, у вас, а здесь, дома. Когда мы в первый раз были вместе в той комнате, в постели, пистолет был последней вещью, которую он снял с себя.

Колльберг в недоумении приподнял брови.

— Потому что он остался в рубашке, — сказала она, — а пистолет положил на ночной столик. Я просто остолбенела. Честно говоря, тогда я вообще не знала, что он полицейский, пыталась сообразить, что за психа я пустила к себе в постель. Она внимательно посмотрела на Колльберга. — Тогда мы еще не были влюблены друг в друга. Но уже почти влюбились. Потом я все поняла. Ему было двадцать пять лет, а мне только-только исполнилось двадцать. Но если и можно было кого-то из нас считать взрослым, зрелым человеком, так это только меня. Он ходил с пистолетом, считая это таким дерзким. Как я уже сказала, он был еще ребенком и ему казался невероятно смешным вид голой женщины, которая с глупым выражением лица уставилась на мужчину в рубашке и с пистолетом. Потом он вырос из этого, но к пистолету успел привыкнуть. Кроме того, его интересовало огнестрельное оружие… — Она замолчала и внезапно спросила: — А ты храбрый? Я имею в виду физиологию.

— Не очень.

— Оке был физиологическим трусом, хотя делал все, чтобы побороть себя. Пистолет придавал ему чувство уверенности.

— Ты говорила, что он повзрослел. Он был полицейским, а с точки зрения профессионализма вряд ли свидетельствует о зрелости то, что ты позволяешь застрелить себя сзади тому, за кем следил. Поэтому я заметил, что мне трудно в это поверить.

— Вот именно, — сказала Оса Турелль. — И я в это решительно не верю. Тут что-то не так.

Колльберг немного подумал и сказал:

— Остаются факты. Он чем-то занимался. А чем именно, ни я, ни ты не знаем. Я прав?

— Да.

— Может, он как-то изменился? Незадолго до того, как это произошло?

Она подняла руку и пригладила свои короткие темные волосы.

— Да, — наконец ответила она.

— Как именно?

— Это нелегко описать.

— А эти фотографии имеют какое-то отношение к перемене, которая с ним произошла?

— Да, — ответила она. — Самое прямое. — Она взглянула на фотографии. — Об этом можно говорить только с тем человеком, которому полностью доверяешь. Не знаю, чувствую ли я к тебе такое доверие. Но я все же попытаюсь.

У Колльберга вспотели руки, он вытер их об брюки. Они поменялись ролями. Теперь она была спокойной, а он нервничал.

— Я любила Оке. С самого начала. Но сексуально мы не очень подходили друг другу. У нас были разные темпераменты и требования. — Она испытующе посмотрела на Колльберга. — Можно, однако, быть счастливым. Можно научиться. Тебе известно об этом?

— Нет.

— Мы с Оке являемся доказательством этого. Мы научились. Полагаю, ты понимаешь, что я имею в виду?

Колльберг кивнул.

— Бек не понял бы меня, — сказала она. — Я уж не говорю о Рённе или о ком-либо другом. — Она пожала плачами. — В общем, мы научились. Мы подстроились друг к другу, и нам было хорошо.

Колльберг на несколько секунд перестал слушать. Вот альтернатива, над существованием которой он никогда не задумывался.

— Это нелегко, — продолжала она. — Я должна тебе все объяснить, потому что если не сделаю этого, то не сумею объяснить, как именно переменился Оке. Но даже если я расскажу тебе массу подробностей из нашей частной жизни, неизвестно, поймешь ли ты. Однако я надеюсь, что ты поймешь. — Она закашлялась. — Я слишком много курила в последние недели.

Колльберг почувствовал, что происходят какие-то перемены. Он улыбнулся. Оса Турелль тоже улыбнулась, немного грустной улыбкой, но все же.

— Ладно, — сказала она. — Закончим с этим чем раньше, тем лучше. Я, к сожалению, робкая. Странно.

— В этом нет ничего странного. Я тоже ужасно робкий. Робость вообще связана с повышенной чувствительностью.

— До знакомства с Оке я считала себя почти нимфоманкой или ненормальной, — быстро сказала Оса. — Потом мы влюбились и подстроились друг к другу. Я очень старалась. Оке тоже. И нам это удалось. Нам было хорошо, лучше, чем я могла когда-либо мечтать. Я забыла, что я более чувственна, чем он; вначале мы пару раз говорили об этом, а потом уже никогда. Попросту не было необходимости. Мы занимались любовью, когда ему хотелось, другими словами, один-два, максимум три раза в неделю. Это приносило нам удовольствие, и ничего другого мы не желали. Поэтому мы не и изменяли друг другу, как ты предполагал. И тут…

— …вдруг прошлым летом, — продолжил Колльберг.

Она с уважением посмотрела на него.

— Вот именно. Прошлым летом мы поехали на Мальорку. Вы тогда вы как раз занимались трудным и очень неприятным делом.

— Да. Убийством в парке.

— Когда мы вернулись, это убийство уже раскрыли. Оке был очень раздосадован. — Она помолчала и через несколько секунд продолжила говорить, так же быстро и плавно. — Возможно, это не производит хорошего впечатления, но многое из того, о чем я уже рассказала и еще расскажу, не производит хорошего впечатления. Он был раздосадован, что не смог принять участие в расследовании. Оке был самолюбивый, почти жадный на похвалу. Он всегда мечтал о том, что раскроет что-то важное, то, что никто не смог раскрыть. Кроме того, он был намного моложе всех вас и считал, по крайней мере давно, что на службе им помыкают. Насколько мне известно, он считал, что ты третировал его больше всех.

— К сожалению, он был прав.

— Он недолюбливал тебя. Гораздо лучше он относился к Беку или Меландеру. Не так, как я сейчас, но это не относится к делу. В конце июля или в начале августа он вдруг изменился, как я уже говорила,