солнца, которое так припекало, что лагерь вокруг, невзирая на зимнюю прохладу, казался жарким южным базаром. «Только верблюдов не хватает», — подумал Ахкеймион. Несмотря на то что большинство проходивших мимо были конрийцами из свиты самого Ксинема, вокруг находилось немало и других айнрити: галеотов, раздевшихся до пояса и накрасившихся в честь какого-то праздника, явно предполагавшего зиму, а не лето; туньеров в вороненых кольчугах, которые они, похоже, не снимали даже ночью; и даже айнонских знатных воинов, чьи изысканные одеяния выглядели просто-таки смехотворными посреди нагромождения засаленных палаток, повозок и навесов.

— Просто глазам своим не веришь, правда? — сказал Ксинем, по всей видимости, имея в виду количество собравшихся айнрити.

Ахкеймион пожал плечами.

— И да, и нет. Я был у Хагерны, когда Майтанет объявил Священную войну. Временами я спрашиваю себя, что произошло на самом деле: то ли Майтанет призвал Три Моря, то ли Три Моря призвали Майтанета.

— Ты был у Хагерны? — переспросил Ксинем. Лицо его помрачнело.

— Да.

«Я даже видел вблизи твоего шрайю…» Ксинем фыркнул на манер жеребца — это был его обычный способ выражать неодобрение.

— Твой ход, Акка.

Ахкеймион вглядывался в лицо Ксинема, но маршал, казалось, был полностью поглощен изучением расположения фигур и возможных ходов. Ахкеймион согласился на игру потому, что знал: все посторонние разойдутся, и он сможет рассказать Ксинему о том, что произошло в Сумпе. Однако он забыл, насколько бенджука всегда пробуждает худшее, что есть в них обоих. Каждый раз, как они садились играть в бенджуку, то принимались браниться, точно евнухи в гареме.

Бенджука была памятником древней культуры, одним из немногих, что пережили конец света. В нее играли при дворах Трайсе, Атритау и Мехтсонка еще до Армагеддона, причем примерно в том же виде, в каком в садах Каритусаля, Ненсифона и Момемна. Но главной особенностью бенджуки была не ее древность. В целом между играми и жизнью существует пугающее сходство, но нигде это сходство не бывает таким разительным и настолько пугающим, как в бенджуке.

Игры, как и жизнь, подчиняются определенным правилам. Но в отличие от жизни игры этими правилами определяются целиком и полностью. Собственно, правила — это и есть игра, если изменить правила, получится, что ты играешь уже в другую игру. Поскольку фиксированные рамки правил определяют смысл каждого хода, игры обладают отчетливостью, из-за которой жизнь по сравнению с ними кажется пьяной возней. Свойства вещей в игре незыблемы, любые преобразования надежны — один только исход неясен.

Вся хитрость бенджуки состоит как раз в отсутствии таких фиксированных рамок. Правила бенджуки не создают незыблемой почвы — они являются всего лишь еще одним ходом в самой игре, еще одной фигурой, которой можно ходить. И это делало бенджуку истинным подобием жизни — игрой, полной сбивающих с толку сложностей и тонкостей почти поэтических. Прочие игры можно записывать в виде последовательностей ходов и результатов, бенджука же создает истории, а кто владеет историей, тот владеет самыми основами мира. По рассказам, бывали люди, которые склонялись над доской для бенджуки — и вставали из-за нее уже пророками.

Однако Ахкеймион был не из их числа.

Он размышлял над доской, потирая руки, чтобы согреться. Ксинем поддразнивал его язвительными смешками.

— Ты всегда делаешься такой мрачный, когда садишься играть в бенджуку!

— Противная игра.

— Да ты так говоришь только оттого, что относишься к ней слишком серьезно!

— Нет, оттого, что я всегда проигрываю.

Однако Ксинем был прав. «Абенджукала», классическое наставление по игре в бенджуку, написанное еще в кенейские времена, начиналось так: «Прочие игры измеряют границы рассудка, бенджука же измеряет границы души». Сложности бенджуки были таковы, что игрок никогда не мог овладеть ситуацией на доске при помощи рассудка и тем самым принудить соперника сдаться. Нет, бенджука, как выразился неизвестный автор, подобна любви. Нельзя заставить другого полюбить себя. Чем сильнее ты цепляешься за любовь, тем вернее она ускользает. Вот и бенджука наказывает алчные и нетерпеливые души подобным же образом. В то время как прочие игры требуют хитрости и проницательности, в бенджуке нужно нечто большее. Мудрость, может быть.

Ахкеймион с унылым видом пошел единственным камешком, затесавшимся среди его серебряных фигурок, — недостающую украл кто-то из рабов, или, по крайней мере, так сказал Ксинем. Еще одна досада. Конечно, фигуры — это не более чем фигуры, и главное не то, какие они, а то, как ими ходишь, но, однако, камешек вместо фигуры каким-то образом обеднял его игру, нарушал неброское обаяние полного комплекта.

«Почему мне достался камень?»

— Если бы ты был пьян, — сказал Ксинем, уверенно отвечая на его ход, — я бы еще мог понять, отчего ты так сделал.

И он еще шутит! Ахкеймион уставился на расположение фигур на доске и понял, что правила еще раз переменились — на этот раз с катастрофическими последствиями для него. Он пытался найти выход, но не видел его.

Ксинем победоносно улыбнулся и принялся чистить ногти острием кинжала.

— Вот и Пройас будет чувствовать себя так же, когда наконец доберется сюда.

В его тоне было нечто, что заставило Ахкеймиона насторожиться и поднять голову.

— Почему это?

— Ты же слышал о недавней катастрофе.

— Какой катастрофе?

— Священное воинство простецов разбито наголову.

— Как?!

Ахкеймион слышал разговоры о Священном воинстве простецов еще до своего отъезда из Сумны. Несколько недель тому назад, до прихода основных сил, несколько знатных владык из Галеота, Конрии и Верхнего Айнона приняли решение отправиться против язычников сами по себе. «Воинством простецов» их войско прозвали оттого, что за ними увязались полчища всякого сброда, не имевшего начальников. Ахкеймиону даже в голову не пришло поинтересоваться, как у них дела. «Началось! Начало кровопролитию положено».

— На равнине Менгедда, — продолжал Ксинем. — Языческий сапатишах, Скаур, прислал императору залитые смолой головы Тарщилки, Кумреццера и Кальмемуниса в знак предупреждения.

— Кальмемуниса? Ты имеешь в виду кузена Пройаса?

— Надменного, твердолобого идиота! Я умолял его подождать, Акка. Я уговаривал его, я орал на него, я даже заискивал перед ним — унижался как последний идиот! — но этот пес ничего не желал слушать.

Ахкеймиону один раз довелось встретиться с Кальмемунисом при дворе отца Пройаса. Возмутительное самомнение в сочетании с тупостью — Ахкеймиона от него просто корчило.

— А как ты думаешь, отчего он поторопился выступить в поход — ну, если не считать того, что его побудил к тому сам Господь?

— Потому что знал, что, когда явится Пройас, он будет у принца не более чем карманной собачонкой. Он ведь так и не простил Пройасу того случая при Паремти.

— Битвы при Паремти? А что там такого случилось?

— А ты что, не знаешь? А я и забыл, как давно мы с тобой не виделись, дружище! У меня немало сплетен, которыми следует поделиться с тобой.

— Как-нибудь потом, — ответил Ахкеймион. — А сейчас расскажи, что случилось при Паремти.

— Пройас велел высечь Кальмемуниса.