такое! Трубы Иерихонские, ну и молодежь пошла!.. Да и по большому счету археология совершенно не его призвание.

Профессор тяжело вздохнул. Несмотря на строгий запрет, Акаш ухитрился протащить в вагон бутылку местного виски «Принц Джакарты» — напитка совершенно смертоносного качества и такого же воздействия на внутренности человека. Теперь, приняв по стопочке-другой этого «эликсира», профессор впал в меланхолию и нашел, уже не впервые, в своем новоиспеченном индийском друге благодарного слушателя.

— Да, дорогой друг, совершенно не его призвание!

Профессор разлил «Принца Джакарты» по пластиковым стопкам.

— Признаюсь, я уже думал… Может, зря я толкаю его туда, где и сам не обрел счастья? Мне бы даже хотелось, чтобы он стал, скажем… социологом! Это очень современно, очень нужно. Помог бы нашей бедной Англии…

Профессор загрустил. Ему стало жаль старую добрую Англию.

— За Англию! — поспешил развеять его тоску Акаш.

Профессор отреагировал неопределенно, но стопку все же опрокинул.

— Да… — вздохнул он, так и не повеселев. — Его матушка… Нет, я не о том говорил… Об археологии?

— За археологию! — Акаш подпрыгнул и чуть не упал с койки.

Профессор посочувствовал своему новому другу и мысленно обругал индийскую железную дорогу. Теперь ему стало жаль славного парня Акаша.

— За археологию! — кивнул он, и кислотный «Принц Джакарты» обжег его горло. Прокашлявшись, профессор обвел смутным взглядом купе, выдернул волосок из бороды, подумал, сдул его с пальцев.

— Это она во всем виновата!

— Кто? Матушка вашего достойного отпрыска, сагиб? — поинтересовался Акаш, с трудом поднимая голову.

— Нет. — Енски махнул рукой. — Археология! Это археология сгубила мою молодость!

— За молодость, — попытался было ввернуть Акаш, но Енски-старший не обратил на это внимания.

— Если бы не эта проклятая наука!.. — горестно вздохнул он. — Когда я был студентом… Да-да, друг мой, и я был когда-то студентом! Наивным… Доверчивым… Мне казалось, что это — правильная дорога. Слава, хорошая работа, уважение, деньги, дьявол их побери! А еще этот… здоровый образ жизни. Но даже не это главное! Тайны! Настоящие тайны, забытые, спрятанные!.. И все эти тайны, все эти бесценные артефакты извлекаю на свет Божий я! Я!!! Не кто-нибудь — я! А что получилось? Что?!

Акаш вздрогнул от крика и открыл испуганные осоловевшие глаза.

— Я тебя спрашиваю что?! — Профессор грозно надвинулся на индийца, словно тот знал ответ.

— А что? — осторожно поинтересовался Акаш.

— Ничего! — с сокрушительной логикой ответил Енски-старший и разлил виски по стопкам, щедро оросив заодно и стол. — Ничего! Царица Анхесенпаамон и хеттский царевич! Покупайте, читайте, три пенни за книжку! Кому это нужно? И кем я стал? Кабинетной крысой? Бумажки, статуэтки, конференции… И все? Я что, всегда был таким, а? Вот раньше… Двадцать лет назад я бы только бровью повел, и эта Бетси, эта мисс МакДугал, уже щебетала бы, щебетала мне в ушко. Как птичка… Птичка…

Профессору совсем взгрустнулось, и он даже попытался всплакнуть. Акаша эта сцена явно растрогала, а посему он, чуть подумав, предложил:

— Да не произнесем мы больше за этим столом слово «археология». За вашего сына, сагиб!

Они вновь опрокинули стопки и погрузились в молчание. Профессор устало откинулся назад и начал дремать. Акаш, напротив, ощутил прилив свежих сил, а заодно непреодолимое желание облегчить душу.

— А ведь и правда, — вздохнул он. — Слова сагиба вылиты из золота — каждая буква, каждый значок. На что тратится жизнь? Да и что я, бедный Акаш, видел в этой жизни? Родился в трущобах Палампура, да будут они прокляты вовеки, где ради куска хлеба не брезговал никакой, даже самой грязной, работой, за которую не берутся даже парии. Да что там работа, сагиб! Я лазил по карманам, подбирал объедки, грабил прокаженных… Меня били. О сагиб, как меня били! Вам не понять этого, богатый, знатный, гордый сагиб, у вас в Англии так бить не умеют!

При этих словах Алекс Енски открыл правый глаз и бросил мутный взгляд на разговорившегося Акаша. Затем подумал, зачем-то сжал левую руку в кулак — и снова задремал.

— Носило меня по всей Индии, но нигде я не мог найти крыши над головой… — Индиец громко всхлипнул и утер слезы рукавом. — Меня учили воровать лучшие учителя, меня учили отбиваться от уличных нищих, этих шакалов! Что знает сагиб-инглиз о нищих? Ничего не знает, да и откуда инглизу знать о таком? Кто первый враг вора? Нет, не полицейский — нищий! У вас в Англии совсем другие нищие… Я специалист в своем деле! Какого-нибудь белого балабана я могу разглядеть на самом оживленном базаре Дели. Разглядеть, раскрутить… Что знает сагиб о том, как можно раскрутить белого балабана в Индии? Ничего не знает об этом, потому что у вас в Англии все белые и вы крутите друг друга, а все без толку. Я говорю на ста диалектах и понимаю семнадцать языков. И что я видел в этой жизни?! Что?! Ничего… Уйду… В храм уйду… Уеду в Сан-Франциско… Буду петь блюз…

Акаш прокашлялся и действительно попытался запеть, но поскольку ничего похожего на блюз не получилось, заплакал. Сквозь пьяный бред ему внезапно почудилось, что плачет он уже не слезами, а чистым виски «Принц Джакарты». Индиец даже попытался собрать эти драгоценные слезы в стопку, но не смог, а потому окончательно расстроился и пал лицом на стол, булькая в лужице разлитого виски.

Одновременно с этим профессор мягко повалился на бок на своей койке и захрапел.. Вероятно, Енски-старший не слышал откровений Акаша, а если и слышал, то едва ли понял. Слишком сильны оказались демоны, включая того, что был столь необдуманно выпущен из бутылки «Принца Джакарты».

…Теперь уже они оба не видели, как ткань, отгораживающая купе от коридора отодвинулась и внутрь проник проводник. Убедившись, что пассажиры угомонились, он забрал со стола бутылку с остатками виски.

— Балабан, балабан… — вздохнул он. — Сам ты балабан!

Потом подумал и добавил:

— Оба вы балабаны!

Как ни странно, самолет не упал. Выровнявшись буквально метрах в ста от земли, заслуженная машина вновь стала набирать высоту — нехотя, подрагивая и сотрясаясь, но все-таки стала. Ом Пракаш Гангули в съехавших набок наушниках что-то бормотал себе под нос, то ли прося помощи у небес, то ли просто сквернословя, а Миша тихонько лежал, боясь задеть еще какой-нибудь важный рычаг или тумблер.

То ли молитва помогла, то ли ругань отпугнула злых духов индийского неба, но до аэропорта Сринагара они долетели без приключений. Самолет, оставляя за собой масляный след, по рулежным дорожкам заехал в местный отстойник, такой же как в Дели. Гурфинкель, чувствуя себя кругом виноватым, поспешил рассчитаться с пилотом, злобно косившимся на него из-под черных бровей, помог вынуть из самолета дядюшку Говинду и в сопровождении своих спутников, мирно проспавших весь полет, направился искать такси.

С этим оказалось сложнее. Наконец сумрачного вида бородач согласился подвезти их на рынок на древнем полугрузовом «додже». Разместившись кое-как в кузове, компания помахала напоследок дядюшке Говинде, который тщетно пытался уговорить какого-то паренька уложить в грузовой мотороллер все его узлы и тюки, и, трясясь на ухабах, покатила в отель.