исчезает, не говоря ничего; а уж после того, как из его комнаты выскочил преужасный мертвец, могый сожрать меня и почтенного хире Кнерца, я и вовсе не знаю, что думать!

– Хире Кнерц, стало быть, здесь?!

– Здесь, где же ему еще быть. Вернее сказать, он был здесь, а сейчас живет в гостинице «Белая курица» - тут совсем недалеко, ежели идти так, так, а потом вот так и налево мимо старого парка, где канал.

– Благодарю вас, добрая женщина, - сказала Гаусберта, коротко поклонившись на мужской манер, и вернулась к повозке.

– И вам, вам дай бог здоровья, хиреан! - крикнула вслед хозяйка и принялась протирать ручку двери уксусом, который, как говорили, успешно помогает от чумной заразы.

Гостиницу «Белая курица» Гаусберта Патс и вправду нашла совсем скоро, и ее появление оказалось приятным сюрпризом для всех собравшихся там - исключая, быть может, нюклиета, каковой спал в кресле, разметав свою неопрятную бороду по груди. Принципиал-ритор Базилиус Кнерц и Рос Патс об эту пору играли в камешки у очага.

Деликатно уделив некоторое время молодым супругам - на объятия и поцелуи, которые неизбежны у любящих не только после долгого расставания, старичок алхимик спросил, удачно ли доехала хириэль Гаусберта и не тревожили ли ее в дороге какие напасти.

– Добралась я на удивление скоро, - отвечала та, - и, думаю, успела как нельзя более кстати. Но скажите, где же хире Бофранк?

– Как вы и советовали, я приехал к нему и не нашел дома, - поведал Кнерц. - Я уже оставил было записку, в коей вкратце сообщил то, что велено было передать, как из комнаты хире Бофранка выскочил мертвый слуга его; конечно же, я его тотчас прикончил и по ряду причин немного задержался, а вскоре явились хире Патс с этим никчемным одичалым отродьем, - говоря так, старичок кивнул на Бальдунга. - Мы сообща пытались разыскать хире Бофранка, но так и не нашли; немного погодя он явился сам, но прежде того приехал еще один человек, что разыскивал хире Бофранка, - некий фрате Гвиттон из Кольны.

– Кто бы это мог быть? - изумилась Гаусберта. - Как выглядел сей фрате Гвиттон?

– Толстяк, ничем не приметный, кроме большого количества жиру, как это обыкновенно бывает с толстяками…

– Толстяк?! Уж не Тристан ли это Бофранк, брат хире субкомиссара?!

– Тот самый, о котором я обязан был предупредить хире Бофранка?!

– Именно.

– Ах, старый я дурак! Куда же смотрели глаза мои! - возопил старичок и попытался в сердцах преломить об колено свою трость, но не преуспел в этом - то ли помешал спрятанный внутри клинок, то ли жест этот долженствовал лишь передать смятение Кнерца без ущерба для его личного имущества.

– Теперь уж поздно. Что же произошло дальше?

– Хире Бофранк явился израненный и усталый и поведал, что его соратник именем Дивор убит упырем, а Люциус бежал… Да, и еще сказал он, что знает теперь, кто есть сей Люциус, - и сетовал, что это близкий друг его Жеаль, коему хире Бофранк верил ранее безгранично. Как и когда вселился в того Люциус, неведомо, и это удручает особенно.

Тут проснулся Бальдунг; поморгав, он посмотрел на девушку, ничего не произнес и вновь закрыл глаза.

– Затем хире Бофранк, - продолжал старичок Кнерц, - едва оправился от своей раны, счел обязательным навестить Фиолетовый Дом с целями, известными лишь ему. С ним увязался и фрате Гвиттон, который, как вы полагаете, есть злополучный брат хире Бофранка. С той поры я не видел ни одного, ни другого, зато в городе объявился Жеаль - по крайней мере, один печальный господин, с которым я беседовал на набережной, лицезрел его и даже имел с ним разговор. Я поспешил домой к Жеалю, но слуга сказал, что хозяин не появлялся, отчего я сделал вывод, что Жеаль сей скрывается в ином месте, если вообще не покинул столицы.

Гаусберта погрузилась в молчание, разглядывая окно, за которым как раз начался сильный дождь.

Струи стекали вниз, причудливо искажая силуэты домов и деревьев, где-то неподалеку скорбно звонил церковный колокол, и ему вторил разбитый и надтреснутый колокольчик телеги, собиравшей мертвецов.

– Есть ли здесь комната, где я могла бы остаться одна? - спросила девушка.

– Есть, и не одна, - сказал ее супруг. - Ты желаешь отдохнуть после долгой дороги?

– Отдыхать мне теперь уж некогда, - печально отвечала Гаусберта. - Отнеси же туда мои вещи, милый Рос, и не входите ко мне никто, покамест я сама не выйду.

Маленькая комната о двух окнах обнаружилась дальше по коридору. Заплатив хозяину гостиницы просимое, Рос Патс удалился к себе, не посмев перечить молодой супруге или расспрашивать ее, а Гаусберта заперлась изнутри и принялась разбирать вещи - не все, но лишь небольшую суму из жесткой кожи с распорками, что закрывалась на маленький висячий замочек. Из сумы она извлекла множество узелков и мешочков, после чего тщательно закрыла окна ставнями, так что в комнате стало совсем темно, и зажгла четыре свечи, извлеченных все из той же кожаной сумы, расставив их по всем четырем углам.

Затем Гаусберта разоблачилась донага, и вид сей был поистине прекрасным и возбуждающим, но поскольку никого более в комнате не было, порадоваться открывшейся картине могли лишь клопы, да мыши, да пауки в своих тенетах.

Сделав так, она опустилась на колени в середине комнаты, прежде сдвинув в сторону тканый половик, покрывавший дощатый пол. На досках нарисовала она углем несколько сложных знаков, сверяясь с маленькой книжицею; затем из двух стеклянных флакончиков капнула на каждый знак по нескольку капель черной и красной жидкости совсем без запаха; потом высыпала меж ними добрую горсть мелких желтых камешков, подобных тем, что находят средь осыпей в меловых горах.

Оставаясь на коленях, Гаусберта накрыла ладонями соски своих прекрасных грудей и в такой позе принялась повторять четыре слова на языке странном и непонятном, все громче и громче, все быстрее и быстрее, так что они слились в одно сложное слово. Над рисунками возникло легкое зыбкое туманное марево, какое бывает над раскаленной плитою; оно дрожало все явственней и сильнее, пока желтые камешки не пришли в беспорядочное на первый взгляд движение.

Они перекатывались, сталкивались с чуть слышным шорохом, пока не сложились в вереницы, напоминающие письмо, но состоящее из букв непривычных и непонятных. Гаусберта, не прерывая заклинаний, внимательно прочла их, после чего смешала, отъяв одну ладонь от груди, и камешки тотчас принялись с превеликим послушанием складываться в новые, столь же загадочные слова.

Смешав их в третий раз, Гаусберта замолчала. Поднявшись, она спокойно погасила свечи и затем, одевшись, отворила ставни на окнах, дабы уже при дневном свете собрать камешки и стереть с полу дивные знаки. Накрыв половиком уже едва заметные рисунки, девушка окончательно уничтожила все иные следы своего гадания - а это было, несомненно, гадание, ибо называть сие колдовством было бы грубо и неправильно.

С лицом спокойным и даже удовлетворенным Гаусберта вернулась к своему супругу и его спутникам.

– У меня важные вести, - сказала она. - Проснитесь, хире Бальдунг!

– Я не сплю, красавица, - пробурчал нюклиет, ворочаясь в своем кресле. - Если очи мои закрыты, сие не значит, что закрыт и мой разум.

– Коли он есть, - ехидно пробормотал себе под нос старичок алхимик.

– Хире Бофранк жив; к тому же, как я могу судить, он спешит сюда с вестями. Но жив и невредим и Люциус; он близко, он почти что рядом, и он исполнен ярости, ибо вред, причиненный нами, куда больший, нежели мы полагали. Планы его расстроены, и исполнение их медлит. Кажется, я знаю, что делать далее, поэтому лучшим будет дождаться хире Бофранка, выслушать его и сообща принять решение. Времени у нас осталось не столь много, как хотелось бы; но сил у нас, мнится мне, не столь мало, как мы думали, - так станем же уповать на это! И не ждите покоя, ибо покоя нам не будет ни на этом свете, ни на том, коли мы окажемся бессильны.

Так сказала Гаусберта Патс, девушка, порой принимающая обличие кошки, и слова ее породили