урезанными в правах местные жители. Вообще-то говоря, прекрасно, когда дела не залеживаются. Министром юстиции Диас назначил своего единомышленника – молодого человека по фамилии Гонсалес. Всякое дело между гражданином иностранного происхождения и местным жителем слушается безотлагательно. – Энжерс нервно вертел в руках скоросшиватель.
– У меня постепенно складывается неприятное ощущение, что мне не открыли всей правды, – сказал я. – Какова юридическая сторона дела Сигейраса?
– Признаюсь, положение тут довольно запутанное. Однако я попытаюсь изложить вам его предысторию.
Энжерс откинулся в кресле, избегая, как и Колдуэлл, смотреть мне в глаза.
– Когда построили город, нам, гражданам иностранного происхождения, наряду с местными жителями, особо отличившимися в период его создания, предоставили дополнительные льготы в виде гарантированной работы с твердым окладом, права на аренду незастроенной территории и ряд других преимуществ. Срок действия льгот установлен на пятьдесят лет, практически пожизненно. Причем если гражданские права распространяются и на наследников, то льготы по наследству не передаются. Сигейрас же использует участок под центральной монорельсовой станцией, не выходя за пределы предоставленных ему льгот. Его право на аренду юридически неприкосновенно. У нас есть одна-единственная возможность: муниципалитет оставил за собой право на осуществление мероприятий по дальнейшему благоустройству города. И в компетенции властей – лишить собственности арендатора, возместив ему денежный ущерб. Вот мы и попытаемся отобрать у Сигейраса его владения, воспользовавшись данной оговоркой.
Колдуэлл слушал Энжерса со все возрастающим вниманием. Наконец он не выдержал, и его словно прорвало:
– Мы должны прогнать его! Общее мнение, что это н-необходимо! Немыслимые антисанитарные условия!
Я поднялся.
– Послушайте! Я повторяю в последний раз. Вы дали мне заказ, и я постараюсь выполнить его. Нет необходимости постоянно объяснять мне, что трущобы – позор для Сьюдад-де-Вадоса. Я и сам это вижу. Попытайтесь набраться терпения и не мешайте мне заниматься делом.
Выйдя из транспортного управления, я услышал рев полицейских сирен, и мимо меня в сопровождении эскорта мотоциклистов в черных мундирах промчалась открытая машина. Ошибиться было трудно: на заднем сиденье, откинувшись, сидел президент. Рядом с ним я заметил красивую смуглолицую молодую женщину, вероятно, его вторую жену. Я слышал, что его первая супруга умерла вскоре после основания Сьюдад-де-Вадоса.
Президент выглядел гораздо старше, чем на фотографии в аэропорту. Несомненно, он по-прежнему пользовался популярностью. Все, кто находился на площади, бросив свои дела, бурно приветствовали его, а дети и подростки с криками устремились за машиной. Президент реагировал на восторг толпы вялым помахиванием руки, а спутница его, лучезарно улыбаясь, посылала поцелуи детям.
Машина остановилась возле муниципалитета. Как только Вадос вошел в здание, его супруга что-то сказала шоферу, и кортеж двинулся в сторону торгового центра.
Я продолжил свой путь. Конечно, Энжерсу не понравился конец нашего разговора, да и намеченные мною на ближайшие дни мероприятия, узнай он о них, тоже едва ли пришлись бы ему по душе.
Я задумал в ближайшее время как можно больше побродить с фотоаппаратом по местам, требующим расчистки и перепланировки. Несмотря на настоятельную просьбу Энжерса, основное внимание я решил сконцентрировать на том, что считал для себя главным: на уличном базаре и прилегающем к нему районе трущоб. Муравейник Сигейраса непосредственно не был связан с транспортной проблемой. Коль скоро так много людей хотели его устранения, как утверждал Колдуэлл, его можно было выкорчевать под любым предлогом. А вот снос рынка требовал продуманного решения. Я приехал во вторник, была пятница. Району рынка следовало посвятить хотя бы дня три, как раз конец и начало рабочей недели, чтобы побывать на базаре в самые оживленные часы торговли и в период затишья.
В воскресенье рынок не работал, и я решил проследить за потоком автомашин, выезжающих утром за город и возвращающихся вечером обратно. В остальные дни я бродил по базару и близлежащим улицам, тщательно фиксируя как объем движения транспорта, так и количество пассажиров в разное время, прикидывая, сколько человек следует именно этим маршрутом и кто бывает здесь исключительно из-за рынка. Кроме того, я подсчитал, сколько народу побывало бы здесь, не будь опасного соседства рынка и прилегающих к нему трущоб.
Отношение общественности могло многое определить в данном вопросе. Стоило только вовремя воспользоваться растущим недовольством, осторожно и осмотрительно раздувая истерию, и, улучив момент, без особого сопротивления удалось бы раз и навсегда покончить с рынком.
Я принадлежу к числу тех счастливых людей, которым дано испытывать радость от повседневного труда. В самой плывущей по улице толпе, в этом потоке человеческих лиц можно различить многообразие людского бытия. Нужно только уметь видеть.
Мне удавалось ликвидировать заторы автотранспорта в мусульманских городах, неминуемо возникавшие по пять раз на дню, когда муэдзины призывали верующих к молитве. Мне принадлежало техническое решение проекта набережной Ганга в том месте, где ежегодно скапливается одновременно более миллиона людей. Проект обеспечивал нормальное движение транспорта в столь сложных условиях. И сейчас меня не в меньшей мере увлекла головоломка с лабиринтами Вадоса.
В понедельник после обеда я подвел предварительные итоги.
Я шел медленно, останавливаясь у прилавков, снова и снова прикидывая, сколько людей забегает сюда после работы, чтобы сделать необходимые покупки. Вдруг я услышал явно ко мне обращенный грубый голос:
– Эй, сеньор!
Оглянувшись, я увидел двух плохо одетых стариков, склонившихся над шахматной доской, установленной на перевернутой картонной коробке. У белых вместо короля красовалось горлышко разбитой бутылки. Неподалеку от них на сломанном стуле, прислонившись к стене, сидел толстый мужчина в белом костюме, буквально мокром от пота. Шляпа бросала тень на его одутловатое лицо. В одной руке он держал бутылку с сомнительного цвета жидкостью, из которой торчала соломинка, в другой – замусоленную сигару. Он кивнул мне, и я подошел поближе. Мужчина что-то быстро сказал по-испански. Я вынужден был попросить его повторить сказанное.
– Да ладно уж, – воскликнул он, к моему великому удивлению, с типично нью-йоркским произношением. – Я сразу раскусил, что вы не из тех чванливых испанских отпрысков. Турист?
Я кивнул, решив сыграть эту роль.
– Хотите выпить? – спросил он и, прежде чем я успел ему что-либо ответить, рявкнул в сторону: – Пепе!
Я перевел взгляд туда же и увидел, что стою возле какой-то паршивой забегаловки, примостившейся возле входа в дом. О ее назначении свидетельствовала намалеванная на стене надпись.
– Что будете пить? – спросил толстяк.
– Что-нибудь со льдом, – сказал я как типичный турист, вытирая лицо платком.
Толстяк засопел.
– В такой дыре приличного не сыщешь! Будь у них холодильник, они его живо приспособили бы, чтобы печь тамалес [2]. Между прочим, электроэнергию здесь отключили еще месяц назад. Выбирайте между пивом и вот этой бурдой, – он потряс своей бутылкой. – Лучше, пожалуй, баночное пиво. Хоть есть уверенность, что туда не попало никакой дряни.
На пороге появился хилый угрюмого вида мужчина и выжидательно вытер руки о фартук или край рубахи, торчавшей у него поверх брюк.
– Пива! – грубо крикнул толстяк по-испански.
– Садитесь, – обратился он ко мне и указал на складной стул, приставленный к стене. – Я не случайно окликнул вас. Мне показалось, я уже видел вас здесь.
