симпатизировал).
Нет, что бы там ни говорил профессор Котяра, но во мне определенно есть предрасположенность к раздвоению личности.
Тем временем тот другой, считавший себя гвардейским сержантом Василием Лодыревым, моими руками (а может, как раз и своими — кто сейчас разберет) до предела натянул лук. Лишь в последний момент я пересилил этого стародавнего киллера, и палец, отпустивший тетиву, дрогнул.
Стрела, пронзив толстый персидский ковер, прикрывавший парапет балкона, в нем и застряла, никого не задев (однако незамеченной не осталась).
Мгновение спустя отчаянный визг заглушил все другие шумы, производимые свадебным поездом, потешной стрельбой и верноподданным народом. И что интересно, вопила даже не сама императрица, соображавшая довольно туго (говорят, ей за обедом нередко мухи в рот заползали), а ее многочисленные приживалки, фрейлины, карлицы и арапки, от которых не отставали и голосистые собачки-левретки.
На балконе случилась паника, как на палубе прогулочной шнявы, наскочившей на риф. Не растерялся один только надменный временщик, до этого державшийся за спиной императрицы. Можно было подумать, что к подобному повороту событий он был готов заранее.
Резко наклонившись с балкона, этот лиходей, лошадник, выскочка и плут, махнул кому-то трубкой и отдал короткое распоряжение на немецком языке.
Вторая отравленная стрела уже легла на кибить лука, да вот выстрелить было некому — два антагониста, два таких непохожих друг на друга существа отчаянно боролись во мне. Один, прохвост и рубака, не ценивший ни своей, ни чужой жизни и все, дарованное ему природой и богом, включая тело и душу, поставивший на сомнительную, а может, даже и крапленую карту. Другой — потенциальный самоубийца, тоже выпавший из руки божьей, но, в отличие от своего соперника и прапрапрапрапрадедушки, не желавший проливать чужую кровь.
Борьба эта продолжалась весьма недолго, поскольку в нее незамедлительно вмешались посторонние лица.
— Слово и дело государево! — завопил какой-то ряженый мужиком ферт (хоть бы лаковые сапожки онучами прикрыл). — Вяжите, люди православные, злодея!
Вот тут— то Семен Зозуля и показал свою подлую сущность. Помощи я от него, знамо дело, не ожидал, но зачем же ружейным прикладом прямо в уста бить? Чай, они у меня не казенные. Как я после такого с барышнями целоваться буду?
Ни лука, ни стрелы в моих руках уже не было, зато удалось выхватить из-за голенища стилет. Первым получил свое иуда Зозуля. Клинок, венецианскими мастерами откованный, вошел в его грудь, как в ком теста.
Налетевший со всех сторон сброд рвал меня в клочья, как борзые — волка, и давно, наверное, прикончил бы, да фискал из тайной канцелярии беспрестанно вопил:
— Живьем его брать! Только живьем!
Из одежды на мне остались одни портки, пара сапог да гайтан с нательным крестом, но и супротивникам моим немало досталось — у кого нос короче стал, у кого глаз вытек, у кого в дополнение к натуральному рту еще и другой появился, пошире.
Трудно было ухватить меня такого — полуголого, верткого, взмокшего от пота и крови.
Напоследок полоснув голосистого фискала стилетом по роже, я угрем выскользнул из свалки и рванулся вслед за удалявшимся калмыцким возком.
Эх, поверну его сейчас, погоню супротив движения, напутаю быков и верблюдов, устрою великий переполох и вырвусь на волю вместе с пригожей калмычкой. Не стал князем при дворе, стану ханом в степи.
И тут на моем пути возник, словно бы из метельной круговерти родившись, тот самый усатый заговорщик, у которого под шубой таилась кираса.
Не с добром он меня подстерег, а со злым умыслом, иначе зачем бы имел при себе тяжелый турецкий пистолет, от которого, почитай, любая рана смертельная. Для этих вельмож цена моей жизни — грош без копейки. Им собственную шкуру надо спасать.
Уворачиваться было поздно — черная дырка пистолетного ствола подмигивала мне, как глаз циклопа.
Выстрела я не услышал, зато увесистый щелчок по лобешнику ощутил. Вот и пришел твой бесславный конец, гвардии сержант Лодырев…
Тогда, возможно, удастся умереть и мне, Олегу Наметкину. Заодно, так сказать. Ведь мрак, застлавший мои глаза после предательского выстрела, вполне соответствует определению «могильный».
Прощайте, люди…
А фигушки не хотели? Жив я. Оказывается, что через пропасть в триста лет никакая пуля не достанет, даже выпущенная в упор. Опять неудача.
Жив— то я жив, но, когда свинцовый шарик размером с лесной орех на сверхзвуковой скорости щелкает тебе по лбу, память об этом событии остается надолго. Мне, например, чтобы окончательно очухаться, понадобилось минуты две.
Профессор Котяра уже караулил мое пробуждение, это я осознал прежде всего. Ну как же без него обойдешься!
Присутствовал в палате и еще какой-то тип, но мне пока было не до него.
Затем я с удивлением убедился, что вся окружавшая меня обстановка резко переменилась. Окно было уже не позади меня, как прежде, а слева (скромные зеленые занавесочки не могли скрыть расходящиеся веером прутья решетки).
Прежняя кровать, слышавшая и мои рыдания, и мой зубовный скрежет, уступила место другой — столь мягкой, что казалось, будто бы я не на матрасе лежу, а расслабляюсь в бассейне. Что касается всяких хитрых приборов, то здесь их было не меньше, чем в кабине реактивного самолета.
Вот оно, значит, как. Пока я, поминутно рискуя жизнью, интриговал против иноземцев, захвативших российский трон, меня из родного нейрохирургического отделения столь же родной десятой больницы перевели в дурдом, стыдливо именуемый психиатрической клиникой.
Нет, нравы человеческие за последние три века определенно не смягчились. Гражданские права в загоне, зато процветают закулисные козни. Ничего, вот приснится мне генсек ООН или папа римский, стукану я на вас, профессор Котяра!
Неизвестный мне тип сдержанно кашлянул в кулак. Наверное, напоминал о своем присутствии. Взаимное молчание действительно несколько затягивалось.
— Давно я здесь? — полагаю, что в моем положении такой вопрос звучал вполне уместно.
— Где — здесь? — Котяра сделал многозначительные глаза. — В клинике?
— Естественно. А вы что имеете в виду?
— В клинике вы находитесь около часа. Были доставлены сюда в состоянии глубокого ступора. А в эту реальность возвратились около пяти минут назад… Далеко нынче занесло? — последний вопрос был задан доверительным, можно даже сказать, интимным тоном.
— Ох, не напоминайте даже! — я отмахнулся здоровой рукой.
— Опять на крыльях суицида?
— Опять, — вынужден был сознаться я. — Других-то крыльев все равно не имею.
— Предупреждаю в последний раз, что подобная самодеятельность до добра не доведет, — глаза- щелочки превратились в глаза-буравчики. — Отныне вы обязаны согласовывать со мной каждый… э-э-э… факт ухода в иную реальность.
Недолго думая, я возразил:
— Профессор, представьте на секундочку, что вы не психиатр, а проктолог. Стали бы вы тогда требовать от пациентов, чтобы они согласовывали с вами каждый… э-э-э… факт дефекации?
— Если это будет вызвано интересами науки, то и потребую. Можете не сомневаться! Но я прекрасно понял, куда вы клоните. Хотите сказать, что эти странные сны посещают вас непроизвольно?
