играл на пианино. Инструмент находился примерно в том же состоянии, что и я, то есть был явно расстроен. Публика являла собой приблизительно равную смесь черных и белых. Было много смешанных пар, причем белые девушки, сидевшие с черными парнями, больше походили на их подружек, чем на проституток. Некоторые из мужчин были одеты довольно броско, но ничего похожего на парад сутенеров, виденный мной примерно в полутора милях отсюда, здесь не наблюдалось. И вообще тут было куда спокойнее и тише, чем в любом из гарлемских клубов или в забегаловках в районе Таймс-сквер.

Я опустил в автомат двадцатицентовик и позвонил в гостиницу. Нет, мне ничего не передавали. Сегодня дежурил молодой мулат, непрестанно кашлявший и сосавший ментоловые подушечки, хотя работе это вроде особо и не мешало. Разгадыванию кроссвордов в «Таймс», во всяком случае. Я сказал:

— Послушай, Джейкоб, сделай мне одолжение. Позвони по этому телефону и спроси Чанса.

Я продиктовал ему номер. Он повторил его вслух и осведомился, следует ли спросить мистера Чанса. Я ответил, что можно просто — Чанса.

— А если он подойдет к телефону?

— Повесишь трубку.

Я подошел к бару заказать пива, но в последнюю секунду спохватился и попросил коку. Минуту спустя зазвонил телефон, и трубку снял какой-то парнишка, походивший на студента колледжа. Перекрывая царивший в помещении шум, он начал громко выкрикивать, нет ли здесь человека по имени Чанс. Никто не отозвался. Я не спускал глаз с бармена. Если даже ему и было знакомо это имя, вида он не подал. Я вообще не уверен, обратил ли он внимание на эти крики.

Следовало проделать тот же трюк в каждом из баров, куда я заходил. Тогда, возможно, старания мои не пропали бы даром. Но додумался я до этого лишь через часа три.

Черт, я же, как-никак, детектив! Я выпил всю манхэттенскую колу и не могу найти какого-то несчастного сутенера! Да у меня, наверное, все зубы сгниют, прежде чем удастся поймать этого сукина сына!..

Музыкальный автомат доиграл мелодию, и зазвучала новая — что-то из репертуара Синатры. Тут в голове у меня словно щелкнул переключатель, и я понял, как надо действовать дальше. Поставил недопитый стакан на стойку, вышел, поймал такси и доехал до Коламбус-авеню. На углу Семьдесят второй вышел и, пройдя полквартала к западу, оказался у паба «Пуганс». Клиентура тут была более крутая и одновременно менее сутенерская, но я искал не Чанса. Я искал парня по имени Дэнни Бой Белл.

Его здесь не было. Бармен переспросил:

— Дэнни Бой? Заходил чуть раньше. Попробуйте найти его в «Верхнем узле», прямо напротив Коламбус. Он или там сидит, или сюда вернется.

И действительно, там я его и обнаружил — за стойкой бара в самом ее конце. Не виделись мы несколько лет, но я без труда узнал Дэнни Боя. Он за это время не вырос и темнее не стал.

Родители Дэнни Боя были чернокожими. Он унаследовал их черты, но не цвет кожи. Он был альбиносом, совершенно бесцветным, словно белая мышь. Худенький, хрупкий, маленького роста. Он утверждал, что росту в нем пять футов два дюйма, но я уверен — дюйм-полтора при этом прибавил.

На нем был полосатый костюм-тройка, типа тех, что носят банковские служащие, и белоснежная сорочка — впервые увидел такую чистую за все время моих ночных скитаний. Галстук плетеный, в черно- красную полоску. Черные туфли начищены до блеска. Вообще не помню, чтобы я когда-нибудь видел Дэнни Боя без костюма и без вот таких ослепительно начищенных туфель.

Он удивился:

— Неужто Мэтт Скаддер? Ей-богу, стоит набраться терпения, подождать, и человек непременно объявится.

— Как жизнь, Дэнни? Сто лет тебя не видел.

— Старею. Годы берут свое. Живем в какой-нибудь миле друг от друга, а когда последний раз виделись? Хрен его знает когда, ты уж прости за выражение.

— А ты не меняешься, Дэнни.

Секунду он изучающе смотрел на меня.

— Да и ты тоже, — сказал он, но голос звучал не слишком убедительно. И вообще у него был какой- то слишком заурядный голос для человека такой неординарной внешности — не слишком глубокий, ровный, без всякого акцента. От человека его внешности можно было бы ожидать голоса, ну, скажем, как у Джонни из старого телесериала, рекламирующего сигареты «Филип Моррис».

Он спросил:

— Что, просто оказался поблизости? Или меня искал?

Искал. Сперва заглянул в «Пуганс». Там сказали, что ты можешь быть здесь.

— Польщен. Визит вежливости, да?

— Не совсем.

— Тогда почему бы нам с тобой не присесть за столик? Помянем старые добрые времена, выпьем за тех, кого с нами нет. И ты расскажешь, что привело тебя сюда.

В барах, которые посещал Дэнни Бой, всегда держали в холодильнике бутылку русской водки. Именно ее он и пил и любил, чтобы она была очень холодная, но без болтающихся в стакане кубиков льда, которые быстро тают и разбавляют напиток. Мы разместились в кабинке в дальнем углу, и шустрая маленькая официантка принесла ему его любимую водку, а мне — коку. Дэнни скосил глаза на мой бокал, затем вопросительно посмотрел на меня.

— Вот, решил бросить, — сказал я.

— Имеет смысл.

— Еще бы...

— Умеренность, — протянул он. — Умеренность во всем, Мэтт. Это еще древние греки знали.

Он отпил половину. Обычно в течение дня он мог выпить восемь таких стаканчиков, что составляло примерно кварту, и все это умещалось в теле, весившим не больше ста фунтов, причем я ни разу не замечал, чтобы выпитое оказывало на него хоть какое-то воздействие. Он никогда не шатался, выговаривал слова отчетливо — словом, вел себя как обычно.

Ну и что? Какое это имеет ко мне отношение?

Я потягивал коку — и баста.

Мы сидели и рассказывали друг другу разные истории. Бизнесом Дэнни Боя, если это вообще можно было назвать бизнесом, являлась информация. Все, что вы рассказывали ему, непременно откладывалось у него в памяти, и, сложив обрывки самых различных сведений и дат и подав их должным образом, он умудрялся сколотить приличную сумму, которой хватало и на начищенные туфли, и на полный стакан. Он сводил самых разношерстных людей, и от пирога, который те выпекали сообща, ему перепадал кусок — за хлопоты. И при этом руки у него оставались чистыми, хотя он выступал организатором и даже частично партнером многих незаконных предприятий и начинаний. Когда я работал в полиции, он был для меня неисчерпаемым кладезем ценнейшей информации и, заметьте, не получал при этом ни цента. Однако в накладе никогда не оставался.

Он спросил:

— Помнишь Лу Руденко? Луи-Шляпа, так еще его называли. — Я ответил, что помню. — Слыхал о его матери?

— А что с ней?

— Очень славная была старушка-украинка. Жила на Ист, то ли Восьмой, то ли Девятой, точно не помню, там, где поселилась с самого начала. Давным-давно овдовела. И ей было, должно быть, семьдесят, а то и под восемьдесят. Лу сколько — полтинник?

— Вроде того.

— Ладно, не важно. Так вот, у этой милой пожилой дамочки имелся дружок. Тоже вдовец, джентльмен примерно ее же возраста. Заходил к бабке пару раз на неделе, а она готовила ему разную украинскую жратву, а потом они шли куда-нибудь, ну, к примеру, в кино, если удавалось отыскать фильм, где всю дорогу и во весь экран не трахаются. Короче говоря, приходит он как-то днем весь такой радостный и говорит, что нашел на улице телевизор. Кто-то выбросил за ненадобностью. И вот он говорит, что все кругом просто с ума посходили, если выбрасывают совершенно новые веши, и если даже этот телевизор и