всегда впускали его сами.

Изящно округлив губы, она выпустила длинную, тонкую струйку дыма.

— Он был очень мил. Сказал, что не понимал, насколько я несчастна, и что вовсе не собирается удерживать меня против воли. И даже, кажется, обиделся, что я думала о нем дурно. И знаете, еще что? Он заставил меня почувствовать себя виноватой. Заставил думать, что я совершаю страшную ошибку, лишаюсь чего-то очень ценного и скоро пожалею об этом и что уже никогда не смогу вернуться. Он так и сказал: «Ты ведь знаешь, я никогда не беру девушек обратно». И я подумала: «Боже, что же я делаю, ведь я сожгла все мосты!» Можете себе представить?

— Могу.

— О, он такой артист! Представил все в таком свете, словно я теряю ценнейшую работу и лишаюсь тем самым всякой надежды на пенсию. Вот умора!

— И когда вы должны съехать?

— Он сказал, к концу месяца. Но, может, и раньше соберусь. Да мне и собирать-то особенно нечего! Мебель не моя... Только шмотки, пластинки да еще вот эту афишу заберу. Впрочем, пусть себе висит. Мне не нужны воспоминания.

Я отпил еще глоток. На мой вкус, кофе оказался слабоватым. Соло па фортепьяно закончилось, теперь играло джазовое трио. Она сказала, что я произвел на Чанса большое впечатление.

— Он все допытывался, откуда я вас знаю, — продолжала она. — А я напустила туману. Сказала, что вы приятель одного знакомого. А он тогда заявил, что нанимать вас не было нужды, что мне надо было самой поговорить с ним, вот и все.

— Возможно, он прав.

— Возможно. Но лично мне так не кажется. Думаю, если бы я заговорила с ним об этом, мне бы просто не хватило нервов и смелости объясниться и все это превратилось бы в пустую болтовню, а потом он заставил бы меня передумать, и дело кончилось бы ничем. И я оставила бы все свои попытки, потому что заранее знала: мне его не переспорить. И потом он всегда умудряется создать такое впечатление, словно вовсе меня и не держит. Он никогда не сказал бы прямо: «Послушай, ты, сучка, сиди тихо и не рыпайся, иначе я тебе все лицо изуродую!» Нет, он никогда бы так не сказал, но я как бы слышала это во всех его речах.

— И сегодня тоже слышали?

— Нет. В том-то и дело, что нет! — Она сжала мою руку. — Ой, пока не забыла! — воскликнула она и, опираясь на мою руку, соскочила с дивана. Нашла сумочку, порылась в кошельке и, вернувшись на диван, протянула мне пять сотенных купюр. По всей видимости, те самые, что я вернул ей три дня назад. И добавила: — Думаю, вы заслужили премиальные.

— Вы и так мне хорошо заплатили.

— Но ведь и поработали вы хорошо.

Она сидела на диване, свесив руку за спинку и наклонившись ко мне. Я взглянул на золотые косы, уложенные вокруг головы, и вспомнил одну свою знакомую, женщину-скульптора из мастерской в Трайбеке. Она изваяла Медузу горгону со змеями вместо волос, и у Ким были в точности такой же широкий лоб и высокие скулы, как у той скульптуры работы Джен Кин. Вот только выражение лица было иным. У Медузы оно выражало крайнее разочарование. Лицо же Ким... Нет, я никак не мог понять, что оно говорило.

И спросил:

— Это у вас контактные линзы?

— Что? Ах, глаза! Нет, это естественный цвет. Немного странный, правда?

— Необычный.

Теперь я понял, что выражало ее лицо. В нем таилось предвкушение.

— Красивые глаза... — пробормотал я.

Широкий рот смягчился, уголки губ начали раздвигаться в улыбке. Я немного придвинулся, и она тут же упала ко мне в объятия — свежая, теплая, жаждущая. Я целовал ее рот, шею, сомкнутые веки...

Спальня оказалась просторной и была залита ярким солнечным светом. На полу — толстый ковер. Широкая постель на возвышении не убрана, а на обитом ситцем кресле дремал черный котенок.

Ким задернула шторы, робко и выжидательно взглянула на меня и начала раздеваться.

У нее было прекрасное, безупречное тело, просто мечта, а не тело, и отдавалась она самозабвенно и истово. Я был поражен силой собственного желания. И, однако, происходило все это на чисто физиологическом уровне. Мысли мои были далеко, и воспринимал я ее, да и себя, как-то отстранение словно наблюдал за нашими любовными играми со стороны.

Но было ощущение, близкое почти к полному блаженству. Я оторвался от нее, и вдруг мне показалось, что нахожусь я где-то в другом мире, среди бескрайних просторов, покрытых песком и высохшим кустарником. И мне почему-то стало невыносимо грустно. К горлу подкатил ком, и захотелось плакать.

Впрочем, ощущение это почти тут же прошло. Я так и не понял, чем оно было вызвано и почему исчезло.

Она улыбнулась. Потом перевернулась на бок, лицом ко мне, и положила руку на плечо.

— Мне было очень хорошо, Мэтт...

Я оделся, отказавшись от второй чашки кофе. Она взяла меня за руку и проводила до двери. Еще раз поблагодарила и сказала, что как только переедет, тут же сообщит мне новый адрес и телефон. Я ответил, что она может звонить мне в любое время и без всякой на то конкретной причины. На прощание мы не поцеловались.

В лифте я вспомнил ее слова: «Думаю, вы заслужили премиальные». И усмехнулся: да, точнее не скажешь.

До гостиницы я добирался пешком. Пару раз останавливался: один раз выпить чашку кофе и съесть сандвич, второй — чтобы зайти в церковь на Мэдисон-авеню, где я хотел опустить в ящик для бедных пятьдесят долларов, но затем сообразил, что сделать этого не смогу. Ким расплатилась сотенными, а мелкими купюрами столько не набиралось.

Сам не пойму, откуда у меня взялась такая привычка. Вероятно, с тех пор, как, бросив Аниту и мальчиков, я поселился на Манхэттене. Не знаю, что делает церковь с этими деньгами, не думаю, чтобы они были нужны ей больше, чем мне, но избавиться от этой новой привычки никак не удавалось. И как только появлялись деньги, меня тут же охватывало некое странное беспокойство и не отпускало до тех пор, пока я не относил ровно десять процентов от этой суммы в тот или иной храм. Мне казалось, что таким образом я отвожу от себя нечто ужасное, какую-то беду, которая рано или поздно все равно случится.

Господь свидетель, толку в том нет никакого. Кошмары происходят и будут происходить вне зависимости от того, оставлю ли я на пожертвования все свои деньги или не дам вовсе ни цента.

Но сегодня придется повременить.

Я присел на скамью и просидел так несколько минут, наслаждаясь царившими в пустой церкви тишиной и покоем. И даже позволил мыслям унестись куда-то совсем далеко. Но тут появился пожилой мужчина и уселся на скамейку по другую сторону от прохода. Он закрыл глаза, и лицо его приняло крайне сосредоточенное выражение.

Молится он, что ли? И если да, то о чем эта молитва и какая от нее польза людям? Порой, заходя в церковь, я и сам испытывал желание помолиться, но толком не знал, как это делается.

Если бы тут были свечи, я бы обязательно зажег одну, но церковь оказалась епископальная, и свечей тут не продавали.

В тот же вечер я побывал на очередном собрании в соборе Святого Павла, но сосредоточиться на происходящем никак не удавалось. Все витал где-то в облаках. Паренек, выступавший накануне, снова объявил, что продержался девяносто дней, и его опять наградили аплодисментами. Ведущий подытожил:

— А знаете, что бывает после девяностого дня? Наступает девяносто первый!

Я сказал:

— Мое имя Мэтт. Я пока воздержусь.