Роберт поддерживал Мами все это время. Спустя мгновение ее ресницы дрогнули.

— Я правильно поняла, что они обвиняют тебя и Амалию в убийстве Жюльена? — В глазах старой леди стояли слезы, они текли по щекам, заполняли провалы под глазами, мелкие морщинки на верхней губе.

— Нет-нет, они только высказали предположение, — попытался успокоить ее Роберт, ласково поглаживая по спине.

— Позор. Скандал, — бормотала Мами, и лицо ее исказилось от горя и негодования. Если она и слышала его утешения, то вряд ли понимала их смысл. Внезапно она выпрямилась, деревенея, и рука потянулась к сердцу. Тихий стон ужаса, боли и горя вырвался из ее сомкнутых уст, и Мами рухнула прямо на Роберта.

В «Роще» царил траур: часы остановлены, зеркала повернуты к стене. Черные одеяния, имевшиеся у каждого креола с детства (потому что они, как говорят, обряжаются в траур даже в случае смерти любимой кошки), извлечены из сундуков. Все окна занавесили черным крепом, который остался от похорон отца Жюльена. Материю достали с чердака, где она хранилась, проветрили на галереях и только потом пустили в дело. Обернутый вокруг перил черный креп раздувался при самом легком порыве ветра, сообщая всем, что в дом пришла смерть. Потом начались визиты соболезнования.

Амалия была настолько занята в спальне больной свекрови, что практически не выходила к тем, кто приезжал выразить соболезнование или оставить визитную карточку. Некоторые задерживались выпить кофе, бокал оранжада или чего-нибудь покрепче. Хлоя, сидевшая в затемненном холле, бормотала надлежащие слова, отводя вопросы слишком любопытных и сообщая последние известия о состоянии здоровья старой леди. Она же проследила за тем, чтобы в городе развесили сообщения в траурных рамках о предстоящих похоронах и позаботилась, чтобы разослали приглашения на траурную церемонию. Кроме того, она написала короткие письма родственникам, которые жили слишком далеко, чтобы приехать.

А тем временем начали съезжаться тети, дяди, двоюродные братья и сестры, жившие в пределах двадцати — тридцати миль: они хотели присутствовать на панихиде. Поскольку всех нужно было устроить на ночлег, пришлось занять амбар с сеновалом, «гарсоньерки» и другие пригодные помещения. В каждую комнату в доме, кроме спальни Мами, принесли дополнительные матрацы и комплекты белья. Пришлось переоборудовать даже апартаменты Жюльена. Хижины на плантации были набиты до отказа бесчисленными слугами, которых привезли, чтобы обслуживать хозяев и следить за детьми.

Постоянно кто-то приезжал или уезжал, поэтому над дорожкой у фасада не успевала оседать пыль, а темно-зеленые дубы казались припорошенными золой. Люди старались не шуметь и говорили по возможности тихо, как и полагается в доме, где царит траур. Изредка тишину нарушали плач детей, крики слуг вдали от дома и громкие разговоры тех, кто забывался. Особенно раздражали шум лестниц, по которым беспрерывно сновали вверх и вниз, и тихое гудение голосов в холле, напоминавшее жужжание надоедливых мух.

Прислуга в доме валилась с ног, поэтому с плантации взяли несколько мужчин и женщин в помощь Марте, которой приходилось готовить огромное количество еды. Амалия, недовольная тем, что подолгу приходится ждать выполнения той или иной просьбы или указания, и огорченная тем, что старой больной женщине не дают покоя, начала с кощунственной радостью думать, что истинным подарком судьбы стали два обстоятельства: жара и долгое пребывание тела под водой, что и ускорило похороны. В воздухе ощущалась смерть — смесь запахов старого крепа, лаванды, табака, которым отпугивали моль, огромное количество роз, маргариток, жасмина со сладковатым запахом тлена, исходившим от кедрового гроба, стоявшего в проходе между столовой и нижней галереей. Носился в воздухе и скандал, о котором все чаще говорили по углам, прикрыв рот ладошкой.

Сидя в один из вечеров подле свекрови, Амалия с трудом узнавала в очертании слабенького тщедушного тела под простыней и противомоскитной сеткой влиятельную владелицу «Дивной рощи». Ее размышления прервало шуршание у двери. За порогом жались давние подруги Мами — сестры Одри, которые с опаской заглядывали в щелку едва приоткрытой двери. Подумав, что им хочется побыть рядом со своей старой приятельницей, Амалия пригласила их войти. Старухи оцепенели от неожиданности, словно их уличили в чем-то предосудительном, и немедленно удалились, высоко подняв головы. Амалии не оставалось ничего другого, как решить, что наблюдали дамы за ней, а не за Мами.

Надо отдать должное Роберту, присутствие и поддержка которого ощущались даже тогда, когда он не находился рядом. Выступая в роли хозяина, Роберт вел себя уверенно и спокойно, что укорачивало самые длинные языки и не давало возможности слухам публично выплеснуться, ославив дом, который давно стал для него родным. Он часто навещал Мами, но обычно в те часы, когда Амалия позволяла себе короткую передышку. Специально приглашенный врач постоянно информировал Роберта о состоянии здоровья тети.

Врач, плотный, седовласый человек, привыкший обращаться в несколько грубоватой манере, был убежден, что Мами перенесла удар: парализовало левую часть тела с частичной потерей речи. По его мнению, прогноз мог бы стать благоприятным, если больная проявит волю и желание выздороветь, а окружающие создадут ей комфортные условия для этого.

Амалия старалась не вспоминать о пагубной роли свекрови в своей судьбе и готова была ухаживать за ней, сколько потребуется. Она не осуждала Мами за сделанное, ибо ею двигала слепая материнская любовь к единственному сыну. Любовь Мами была столь же чрезмерной, как и ее страдание из-за необычного поведения Жюльена. Однако Амалия искренне симпатизировала свекрови и не помнила зла. Она столько дней провела у постели больной матери, что роль сиделки не была для нее внове. Кроме того, находясь возле больной, она могла избежать встреч с многочисленной родней и сколько угодно предаваться размышлениям о своей судьбе. Ее разум никогда еще не работал так четко, как в день похорон.

По установившейся традиции женщины креольской части Луизианы не участвовали в церемонии погребения, хотя могли присутствовать в церкви на панихиде. Считалось, что их утонченные души и слабые нервы не вынесут тяжелого зрелища погребения тела близкого человека. Правда, их никто не освобождал при этом от других не менее тяжких испытаний, и они продолжали рожать детей, обслуживать старых маразматиков в их последние дни жизни, убирать любые выделения человеческого организма во время болезней близких. Вряд ли этому имелось какое-либо логическое объяснение, но Амалия была рада остаться дома и из окна наблюдать отъезд траурного катафалка на кладбище. Упряжка из четырех степенных вороных коней с черными плюмажами на головах везла застекленную карету с телом покойного.

Амалия попрощалась с Жюльеном в ранние рассветные часы, пока все еще спали. Она опустилась у гроба на колени и истово со слезами на глазах молилась за упокой его души. Амалия вспоминала его таким, каким увидела впервые: темноволосым, веселым, добрым, красивым, галантным. Она перебирала в памяти наиболее запомнившиеся эпизоды из их совместной жизни: время, проведенное сразу после свадьбы в Новом Орлеане, особенно тот день, когда он помогал ей выбирать наряды; свадебное путешествие на пароходе и трогательную заботу Жюльена о ней; наконец, гордость, которую он испытал, сев вместе с красавицей женой во главе обеденного стола в «Дивной роще». Она вспоминала завораживающий тембр его голоса, когда он читал стихи, которые так любил, его удивительно талантливые театральные постановки. Вместо нелепой ссоры, приведшей к дуэли, Амалия воскресила в памяти сцену извинения Жюльена и его беспокойство о ней. Единственное, о чем не хотелось вспоминать, так это о разговоре с Патриком Даем. Однако именно эта встреча не выходила у Амалии из головы. «Если все сказанное Патриком правда, — рассуждала она, — Жюльен стал главной причиной всей цепи событий: свадьбы, моего грехопадения, дуэли и, возможно, его собственной гибели. Поэтому я влюбилась в Роберта, поэтому я боялась его. Но зачем Роберт солгал? — пронеслось у нее в голове. — Он не был в моей спальне в ту ночь». Помнится, приняв от головной боли несколько капель опийной настойки, она улеглась спать, положив на лоб салфетку, смоченную одеколоном. Роберт, насколько ей известно, спал в «гарсоньерке», но как это проверить? Единственное, в чем она была абсолютно уверена, так это в том, что провела ту ночь одна. Голова пухла от множества вопросов. «Роберт солгал, чтобы защитить меня или себя? — размышляла Амалия. — Возможно, он отправился к Жюльену поговорить о поединке, но, ни о чем не договорившись, решил избавиться от него? И не значит ли это, что на место дуэли Роберт поехал утром, не особенно беспокоясь о финале: он-то знал, что Жюльена нет в живых?»

Во все это трудно было поверить, Амалия вспомнила, как Роберт взбесился, когда не нашел кузена