Для этого ей даже не пришлось отказываться от своей привычки к поздним пробуждениям: теперь, в декабре, солнце вставало тоже поздно.

О том, что ей следует прислать свои документы в Осло, Эстер сообщили в октябре. Она ждала всю весну и все лето — не известий из Осло, конечно, а известий от Игната. Вдруг он еще раз приедет в Прагу по каким-нибудь своим, связанным с мостами делам, вдруг хотя бы позвонит из Москвы?..

В Прагу он не приехал, а звонок раздался только осенью.

— Третий телефон вам уже, Эстер Давыдовна, — сообщила гардеробщица МХТ, церемонная старушка, пришедшая за нею в гримуборную. — Вчера дважды звонили, застать не могли. Поторопитесь.

Об этом-то можно было не напоминать! Эстер летела по лестницам и коридорам старого пражского театра так, как Золушка, наверное, не летела по дворцу прекрасного принца.

— Да! — воскликнула она, задыхаясь. — Я слушаю!

— Пожалуйста, вышлите срочно ваши документы по адресу, который я вам сейчас назову, — без приветствия прозвучал негромкий голос в трубке.

— Да! — снова воскликнула она. — Вы звоните от…

— Послушайте, пожалуйста, какие документы понадобятся, — перебил этот вежливый голос. — Лучше будет, если вы не запишете, а запомните.

— Я запомню, — наконец опомнилась Эстер. — Диктуйте.

После того как ей были перечислены документы — по тому, что все они должны были быть переведены на английский, Эстер поняла, что они предназначаются для получения американской визы, — она спросила:

— А… он сам не приедет… туда, где я?

Она не знала, имеет в виду Прагу или Америку. Да это было и неважно.

— Он не приедет, — после короткого молчания ответила трубка. — Но я выполняю то, что ему пообещал.

Она тоже выполняла то, что пообещала Игнату. Иначе не плыла бы сейчас по Атлантике, и не стояла бы на палубе парохода «Леди Астор», и не смотрела на первую солнечную рябь, бегущую по воде. И океан, и трансатлантический пароход, и рассвет над водою сами по себе не вызывали в ее сердце никаких чувств.

Но она пообещала Игнату сделать все, что он скажет, и она это делала.

— Вы каждое утро прогуливаетесь здесь в одиночестве. Это романтичность или моцион?

Эстер вздрогнула: этот закоулок нижней палубы обычно бывал по утрам безлюден, и она не ожидала, что кто-то заметит ее здесь.

— Это бессонница, — сказала она.

Неожиданный наблюдатель расхохотался.

— Вы, наверное, актриса? — спросил он, отсмеявшись.

— Почему вы так решили? — удивилась Эстер.

— Потому что назвать пробуждение в половине девятого утра бессонницей может только человек богемы. А поскольку у вас красивое лицо и эффектная фигура, я предположил, что вы не художница, к примеру, а актриса. И уверен, что не ошибся.

— Завидная наблюдательность, — усмехнулась она. — А сами вы, конечно, предприниматель.

Она хотела сказать попросту «богач», но подыскала более расплывчатое определение. А кем, кроме как богачом, мог быть мужчина в пальто от Ворта? Прожив семь лет в Европе, Эстер научилась определять изделия этого кутюрье с первого взгляда. И их стоимость была ей прекрасно известна. Непонятно было только, что человек с таким гардеробом делает на нижней палубе.

— Именно так, — ответил он. — Предприниматель.

Владелец этого парохода. Итак, вы плывете в Америку за счастьем.

Услышав это, Эстер расхохоталась.

— Может, вы мошенник? Международный аферист? Для серьезного предпринимателя и владельца парохода вы мыслите слишком наивно, — заявила она.

— Почему же? — Он пожал плечами. Солнечный луч скользнул по ворсу его безупречного пальто, и показалось, даже луч стал выглядеть респектабельнее от этого прикосновения. — Для молодой и красивой женщины стремление к счастью — естественное побуждение к дальнему путешествию.

Он произнес это так, словно ее красота и молодость не могли вызывать сомнения. Это было приятно. Может, просто потому приятно, что Эстер в последнее время стала остро ощущать свой возраст. Безмерность морей и безбрежность тоски… Она вспомнила, как, размышляя, куда бы ей уехать из Москвы, взялась учить французский и упражнения ради стала читать Бодлера. В одном его стихотворении ей как раз и встретилось соединение этих понятий. А теперь, на пароходе, это встретилось ей наяву.

Она была одна среди безмерной воды, и тоска ее была безбрежна.

И в этой своей тоске она все чаще думала о том, что ей уже двадцать девять лет, что жизнь ее течет скудно и нет никаких причин думать, чтобы это течение могло как-нибудь измениться… И неужели надо смириться с тем, что в ней, в этой жизни, больше не будет ничего яркого, сильного, ничего такого, чтобы сердце начало выбивать чечетку?

— Спасибо, — сказала Эстер. — Ваш комплимент приятен. Но я плыву в Америку не за счастьем.

— Ну, дело ваше, — пожал плечами он. — Вениамин Рафалович, будем знакомы. То есть теперь уже Бенджамен, попросту Бен. Так можете меня и называть.

— Эстер Левертова.

Она только теперь догадалась, почему он вызывает у нее расположение. Потому что высокий и широкоплечий!

И хотя это придавало его фигуре излишнюю массивность, все же Эстер почувствовала себя рядом с ним как-то… по-надежнее. По крайней мере, одиночество, которое она ощущала постоянно, стало не таким острым. Впрочем, может, это было связано только с тем, что Бенджамен Рафалович вызвал у нее хотя и небольшой, но интерес. Поэтому когда он спросил:

— Я могу пригласить вас сегодня вечером в салон? — Эстер улыбнулась вполне располагающе.

— Можете, — ответила она. — Но я плыву в третьем классе. То есть почти палубная пассажирка.

— Я заметил. Такие вопросы решаются легко.

— Думаете, легко? — насмешливо прищурилась она.

— Уверен. Итак, сегодня в девять я вас жду в салоне к ужину.

«Платье пурпурное надену, — подумала Эстер. — Как наиболее приличное».

Она вдруг почувствовала себя так, словно выпила шампанского и его веселые пузырьки закипели у нее внутри все разом. Неужели не будет сегодня ни бесконечного одинокого вечера на палубе, ни ночи в огромной и мрачной, как трюм, общей каюте?.. Что будет, неизвестно, но хотя бы этого не будет!

Пурпурное платье не утратило своего шарма ни в малой мере.

Эстер почувствовала это сразу, как только вошла в салон первого класса. Она всегда чувствовала, какое производит впечатление, и чувствовала это даже не по внешним признакам — любопытству во взглядах, оживленным расспросам, — а по тому любопытству и оживлению, которые появлялись у нее внутри, когда она и взгляды эти, и расспросы в себя впитывала.

И по всем этим приметам она поняла сегодня вечером, что платье осталось безупречным, несмотря на нелегкий путь, который оно проделало за последние семь лет.

Конечно, его фасон давным-давно вышел из моды, но перед самым отъездом в Америку Эстер собственноручно перешила его, присмотревшись к витринам модных пражских магазинов, так что опасаться за фасон ей сейчас не приходилось.

Да вообще-то она и не думала сейчас о таких малозначительных вещах.

Она впервые оказалась в салоне трансатлантического парохода и, выбросив из головы все мысли напрочь, просто наслаждалась его атмосферой: бордовым бархатом кресел и диванов, и тихим звоном столовых приборов, и сиянием вымытых почти до невидимости бокалов, и негромкими мелодиями, которые