Иорданские умирали как-то тихо, даже если их расстреливали, как Ксенькиного отца…

«Что в голову лезет! — сердито подумала Эстер. — Умирают тихо… Тьфу-тьфу-тьфу!»

Она сплюнула через левое плечо, не наяву, конечно, а тоже мысленно, и поспешила задать подружке очередной вопрос:

— А как там в твоих Вербилках?

— Не знаю, — ответила Ксения. — Я давно там не была. Пожалуй, с самого твоего приезда из Сибири.

— Да ты что? — изумилась Эстер. — Почему?

— Так.

Ксения никогда не краснела — в минуты сильного душевного волнения она, наоборот, становилась еще бледнее, чем обычно. Сейчас, при упоминании о Вербилках, ее лицо стало прозрачным, как фарфоровая чашка. У Иорданских каким-то чудом сохранились две семейные фарфоровые чашки, сделанные почти двести лет назад на заводе Гарднера. Ксенька хранила чашки в коробочках из пальмового дерева, которые когда-то употреблялись для хранения пастельных красок.

Эстер видела чашки однажды и мельком, но запомнила их прозрачную белизну.

И точно такой белизной облилось сейчас Ксенькино лицо.

— С тобой случилось что-нибудь, Ксень? — спросила Эстер. — Там, в Вербилках?

— Нет, ничего. — Ксения уже взяла себя в руки, и лицо ее стало обычным, просто бледным, без фарфоровой прозрачной хрупкости. — Ты сегодня очень занята, Звездочка?

Совсем не занята. Даже не верится! — засмеялась Эстер. — Я только утром вспомнила, что воскресенье. В спектакле я сегодня не занята, на репетицию меня не вызывали. А ты еще завтракать со мной не хотела, — укорила она подругу. — Часто ли у меня такая свобода с утра до вечера?

Собственно, ей и удалось сегодня зазвать Ксеньку к себе в комнату на завтрак под предлогом своей воскресной свободы. Хотя, положа руку на сердце, следовало признать, что свободы в жизни Эстер и в будние дни хватало. Не так уж велика была ее нагрузка в студии Художественного театра — оставалось и время, и силы на жизнь вполне привольную.

«Вот если перейду в Мюзик-холл, ни времени, ни сил ни на что, кроме работы, не будет», — подумала Эстер.

И поймала себя на том, что чрезвычайно этому рада.

— Вы должны быть выше картофельно-пайковых забот, — говорил когда-то Николай Михайлович Фореггер. — Иначе какие же вы артисты?

Положим, картофельно-пайковых забот в жизни Эстер и в восемнадцатом году не было, все-таки родители ее были крупными специалистами по телефонной и телеграфной связи, и большевики дорожили их знаниями с самого первого дня своего прихода к власти. Но богемная жизнь чрезвычайно ей нравилась — и во времена первоначальной юности, и теперь, когда юность ее была в самом разгаре. И то, что она готова была променять все эти радости юной свободы на возможность работы, кое-что да значило…

— Если ты не занята, — сказала Ксенька, — то, может быть, составишь мне компанию?

— Конечно, — кивнула Эстер. — А в чем? Ты чему смеешься? — удивилась она.

— Твоей манере удивительной. Ты всегда сначала принимаешь решение, а уж после расспрашиваешь подробности.

— Ну и что? — пожала плечами Эстер. — О мелочах и после можно разузнать. А куда мы с тобой пойдем?

— Я Игната хочу навестить, — сказала Ксенька. — Матрешиного сына, помнишь?

— А!.. — вспомнила Эстер. — А он разве обратно не уехал? Я думала, он в деревне давно.

— Теперь, может быть, уже и в деревне. Хотя он возвращаться вовсе не собирался. У них же в деревне совсем тяжело: голод, жить не на что. Он потому в Москву и приехал, на стройку нанялся. Он и деньги, что зарабатывает, почти все родне отсылает. Но он уже три недели у нас не появляется и знать о себе не дает. Мы с бабушкой беспокоимся.

— О чем беспокоиться? — пожала плечами Эстер. — Будто он вам родственник! И когда ему к вам ходить? Днем работает, вечером гуляет. Что еще крестьянскому парню в Москве делать?

— Не знаю… — задумчиво проговорила Ксения. — Мне казалось, он относился к нам с бабушкой сердечно. Видимо, Матреша хорошо о нас отзывалась.

Еще бы Матреше было не отзываться хорошо о Евдокии Кирилловне с Ксенькой! Бога она должна была за них всю жизнь молить и детям своим то же наказать. Кто поселил бы у себя в комнате приезжую крестьянку, да еще в такие годы, когда по квартирам то и дело ходили с обысками революционные матросы, да еще в таком птичьем положении, в каком жили в Москве сами Иорданские?..

— Но если тебе скучно его навещать, я одна пойду, — сказала Ксенька.

— Вот еще глупости! Как же мне с тобою скучно? — возмутилась Эстер. — Прогуляемся, конечно. Вон погода какая чудесная!

Майское солнце в самом деле заливало комнату веселыми лучами, ветерок колебал занавеску, и липа, растущая под окном, от этого ветерка то и дело протягивала в открытую форточку ветки, покрытые первой чистой зеленью.

— Я через пять минут буду готова. — Видно было, что Ксенька обрадовалась согласию подруги. — Бабушка кое-какую еду для Игната собрала, я возьму и тут же выйду.

— Но я с тобой пойду только при одном условии. Эстер мгновенно сообразила, как можно выгодно использовать Ксенькино приглашение.

— При каком? — удивилась та.

— Что вот этот сыр ты для бабушки заберешь. И масло тоже, и кофе. А хлеб мы вашему рабочему парнишке отнесем. У меня почти полфунта черного осталось, пожертвую уж передовому пролетариату.

Эстер ожидала, что Ксенька, как обычно, станет отказываться, и придется выдумывать какие- нибудь неопровержимые доводы, чтобы отдать Евдокии Кирилловне сыр и масло. Но, видно, Ксенька очень уж торопилась навестить потомка Ломоносова, поэтому возражать не стала.

— Бессовестная ты! — улыбнулась она. — Ну как тебе при таком условии отказать?

— А никак не надо отказывать, — тут же заявила Эстер. — Бери еду и собирайся поскорее. Я тебя через пять минут жду у третьей лестницы, и хлеб вынесу.

Эстер вышла в длинный марсельский коридор, конечно, не через пять минут, а по меньшей мере через пятнадцать. Все-таки ей предстояло идти через всю Москву, и не просто идти, то есть не по темным метельным улицам пробираться, а гулять по прекрасному майскому городу, в который она вписывалась как нарядная буквица в волшебную книжку. Это Ксенька однажды сказала, про буквицу и книжку, и Эстер тогда посмеялась образному подружкиному мышлению.

Но чувствовать себя нарядной ей в самом деле было необходимо, а значит, выйти из дому в ситцевом платьице, в котором она завтракала с подружкой, было просто немыслимо.

Эстер надела шелковую кофточку цвета яичного желтка — ту самую, что купила на Петровке в день своего возвращения из Сибири, и туфельки на венском каблучке, и шелковую же темно-фиолетовую юбку с вышитыми по подолу бледно-фиолетовыми ирисами. Она начала было закручивать волосы в модные «улитки», но передумала и оставила прическу как есть. Волосы у нее были густые, цвета вызревшего каштана, и падали на плечи волнами. Когда эти волны волновались от ветра, вместе с ними волновались мужские сердца, и Эстер отлично это знала, потому и не следовала прихотливой моде в ущерб собственной природе. И пудрой «Лемерсье» она поэтому не пользовалась, хоть и держала ее на туалетном столике за красоту коробочки и пуховки. И купленная на Кузнецком герленовская помада оставалась у нее почти без употребления.

Эстер в последний раз взглянула в зеркало, нашла себя очаровательной и выбежала в коридор. Правда, тут же пришлось вернуться: конечно, она забыла хлеб, который обещала взять для Игната.

Наконец Эстер заперла свою дверь и бегом бросилась по коридору.