болезненной гримасе, и она невольно поднесла к ним руки.

Тогда мужчина, выглядевший как рыбак, взял небольшую склянку с оливковым маслом и щедро смазал ее лицо. Затем он вытащил корзину, взял из нее кисть белого винограда и заботливо опустил несколько ягод в рот молодой женщине, которая их жадно съела. Никогда она не ела ничего лучшего.

Сделав это, он полностью закатал Марианну в парусину, подложил ей под голову свернутую сеть и сделал знак, чтобы она заснула.

На носу лодки, под парусом, чья краснота меркла вместе с днем, священник с безучастным видом ел хлеб с луком, который он доставал из стоявшего перед ним круглого кувшина. После чего он приступил к длинной молитве, и сопровождавшие ее земные поклоны требовали на валкой лодке акробатической ловкости. Затем, когда ночь полностью вступила в свои права, он, даже не взглянув на непристойное существо, которое его компаньон вытащил из воды, примостился в углу, надвинул на глаза свою странную митру и сразу же захрапел.

Несмотря на усталость, Марианне не хотелось спать. Она была полностью истощена, но жажда, ужасная жажда исчезла, смазанное маслом лицо меньше болело, и она чувствовала себя почти хорошо.

Плотная парусина защищала ее от ночной свежести, а в небе одна за другой зажигались звезды. Это были те же звезды, что она видела накануне, распростершись на дне шлюпки, казавшиеся ей такими холодными и враждебными. Сегодня они дружески помигивали, и из глубины сердца спасенная вознесла горячую благодарность Всевышнему, направившему к ней руки помощи в тот момент, когда она в отчаянии решила покончить с собой. Она не могла понять язык человека, напевавшего что-то себе под нос, направлявшего лодку по известному ему курсу, она не знала, ни к какой земле он ее везет, ни где именно она находится, но она жива и это то же море, по которому плывет американский бриг, как, впрочем, и пират, захвативший его.

Но Марианна знала, что там, куда ее везут, она сделает первый шаг к мести. Она знала также, что не успокоится, пока не настигнет Джона Лейтона и не заставит его кровью заплатить за свои преступления. Необходимо, чтобы все моряки, друзья или враги, бороздящие Средиземное море, стали преследовать работорговца, чтобы он оказался повешенным на грот — мачте похищенного им корабля.

Около полуночи взошла луна. Это был тонкий ущербный полумесяц, светивший едва ли сильнее крупных звезд. Легкий ветер надул парус, и за бортом послышался шелковистый плеск воды. Голос рыбака смягчился и окрасился грустью, исполняя такую медленную и убаюкивающую песню, что побежденная Марианна кончила тем, что глубоко уснула. Настолько глубоко, что не увидела появления острова с высокими черными скалами, не услышала торопливого краткого разговора между рыбаком и священником, не ощутила прикосновения рук, уносивших ее, завернутую в парусину…

Но когда она пришла в себя, не было больше ничего, что могло бы подтвердить, что ее спасение не приснилось ей, кроме, пожалуй, исчезновения жажды. Она лежала в тени скалы и нескольких низкорослых кустов на черном песке, покрытом серебристыми водорослями. Перед ней море цвета индиго ласково играло с усыпавшей берег черно-белой галькой. Парусина, в которую ее завернули, исчезла, равно как и лодка, рыбак и священник, но кое-как укрывавшие ее лохмотья батиста высохли, а рядом на камне лежали две золотистые грозди винограда. Она чувствовала себя невероятно слабой и усталой, однако невольно протянула к ним неловкую руку.

Приподнявшись на локте, она съела несколько сочных, сладких ягод, чей вполне естественный вкус подтвердил, что все это ей не снится. Она ощущала пустоту в голове и все тело разбитым, но у нее не было времени попытаться понять, почему спасший ее рыбак оставил потерпевшую на пустынном берегу, ибо как раз в этот момент его уже нельзя было назвать пустынным.

Появившись в отдалении по пробитой между скалами дороге, на песок вышла процессия в белом, до того анахроничная и неожиданная, что Марианна потерла глаза, чтобы удостовериться, что они не сыграли с ней шутку.

Предшествуемая высокой черноволосой женщиной, величественной и прекрасной, как сама Афина, и двумя флейтистками, приближалась вереница юных дев, одетых в античные хитоны с тысячами складок, с переплетенными белыми лентами темными волосами. Одни несли в руках ветки оливы, другие — амфоры на плечах, и они шли попарно, неторопливо и грациозно, как жрицы какого-то древнего божества, напевая своеобразный гимн, которому аккомпанировали нежные звуки флейт.

При приближении странного кортежа Марианна поползла по песку, пока не добралась до скалы, затем с ее помощью встала и спряталась в узкую расселину. Она ощущала головокружение и была еще слишком слабой, чтобы бежать перед этим явлением из прошлого, вынуждавшим ее сделать прыжок более чем на двадцать веков назад.

Но женщины не заметили ее и потому не обратили на нее внимания. Процессия отклонилась к большой смоковнице, в тени которой Марианна разглядела поврежденную античную статую, Афродиту с совершенным торсом, но лишенную левой руки.

Правая плавно закруглялась в приветственном жесте, а голова, которую Марианна могла видеть в профиль, поражала своей поистине божественной красотой.

Под звуки флейт подношения были сложены перед статуей, затем, в то время как девушки пали ниц, высокая женщина подошла к богине и, к великому изумлению Марианны, которая, по — прежнему вцепившись в скалу, затаила дыхание, обратилась к ней на благородном языке Демосфена и Аристотеля, некогда входившем в программу, выработанную Эллис Селтон для своей племянницы.

Восхищенная, забыв на время о своем несчастье, Марианна буквально впитывала в себя низкий и теплый голос…

О Афродита, бессмертная богиня,

Покинь златой дворец отца,

Вернись когда-нибудь, как прежде,

На колеснице, запряженной лебедями,

Утешить боль мою…

Музыка слов, неподражаемая красота греческого языка пронзили Марианну и завладели ее почти безжизненным существом. У нее появилось ощущение, что пылкая мольба вырвалась из ее собственного сердца. Ей было так плохо на душе, она так страдала от оскорбленной любви, любви изуродованной, опошленной, ставшей смешной. Страсть, которой она жила, обернулась против нее самой и разрывала ее своими когтями. Жалоба этой женщины заставила осознать ее собственные страдания, на время заглушенные физическими испытаниями и жгучей ненавистью, которую она испытывала к Джону Лейтону. Она оказалась перед лицом действительности: очень молодая покинутая женщина, израненная и страдающая, терзаемая жаждой быть любимой. Жизнь и мужчины грубо обошлись с ней, словно она была в состоянии противиться их злобе и эгоизму.

Все те, кто любил ее, старались ее поработить, проявить себя господином… за исключением, пожалуй, пылкого призрака, который овладел ею ночью на Корфу. Он был таким нежным… таким нежным и одновременно чувственным! Ее тело помнило о нем, как об источнике свежей воды, утолившем мучительную жажду. И у нее в мозгу промелькнула странная мысль, что, может быть, счастье, невзыскательное и простое, прошло рядом с ней и исчезло вместе с неизвестным…

Теперь слезы текли по ее ввалившимся щекам. Она хотела утереть их остатками рукава, отняла руку от скалы и… упала на колени. Тогда она увидела, что девушки закончили моление и смотрят на нее.

Испугавшись, ибо ее измученному разуму любое человеческое существо казалась враждебным, она хотела скрыться в тени кустарника, но не смогла подняться и снова распростерлась на песке… К тому же девушки уже окружили ее и с любопытством склонились к ней, обмениваясь репликами на языке, не имеющем ничего общего с древнегреческим. Высокая женщина шла медленнее, и перед ней стрекочущий круг с уважением раскрылся.

Нагнувшись к потерпевшей, она отбросила массу слипшихся от морской воды и песка черных волос, спадавших с ее головы, и приподняла к себе восковое лицо, по которому по-прежнему катились слезы. Но Марианна не поняла заданный вопрос. Без особой надежды она прошептала:

— Я француженка… покинутая… сжальтесь надо мной!..

Молния сверкнула в глазах присевшей на корточки женщины, и, к величайшему удивлению