слова, за которыми последует его отъезд и молчание. Опасное молчание. С мучительным сожалением вспомнила она о восхитительных днях в Трианоне, где мелкие недоразумения и споры тонули в заключительном согласии их ласк. Но никто в мире не сможет вернуть ей Трианон. Отныне у любви появится горький привкус одиночества и отрешенности. Вернется ли к ней снова то ощущение ослепительного, чистого счастья, наполнявшего ее в течение нескольких недель? Или надо привыкать отдавать все, ничего не получая взамен?

Дворец вокруг Марианны казался пустым и тихим, как в сказочном сне. И внезапно зазвучавшие на мраморных плитках приближающиеся шаги Констана шли словно из глубины веков. Она вдруг почувствовала себя плохо. Сердце заколотилось, все тело покрылось испариной. Она попыталась встать, но ужасная тошнота бросила ее, задыхающуюся, назад, на кушетку. Констан нашел ее смертельно бледной, с расширившимися глазами, с прижатым ко рту платком. Она растерянно смотрела на него.

— Я не знаю, что вдруг со мной случилось… Я чувствую себя больной, по-настоящему больной! А только что… все было хорошо.

— Что вы ощущаете? Вы сильно побледнели.

— Меня морозит, кружится голова, а особенно, особенно… у меня ужасная тошнота.

Не говоря ни слова, камердинер занялся ею. Он принес одеколон и смочил им виски Марианне, дал выпить подкрепляющее лекарство. Тошнота исчезла так же внезапно, как и появилась. Мало-помалу румянец вернулся на ее обескровленные щеки, и Марианна вскоре почувствовала себя совершенно здоровой.

— Не знаю, право, что со мной приключилось, — сказала она, одарив Констана полной признательности улыбкой. — Мне показалось, что я умираю. Может быть, следует показаться врачу…

— Врачу показаться необходимо, мадемуазель, но я не думаю, что это так серьезно.

— Что вы хотите сказать?

Констан тщательно собрал принесенные салфетки и флаконы, затем ласково улыбнулся, хотя и с оттенком грусти.

— Достойно величайшего сожаления, что мадемуазель родилась не на ступенях трона, что позволило бы нам избежать этого австрийского брака, который, на мой взгляд, нам ни к чему! Тем не менее я надеюсь, что у вас будет мальчик. Это доставит удовольствие императору.

Сделанное открытие ошеломило Марианну и сразу придало ей смелости, наполнив ее необычайным ощущением торжества. Она не была настолько наивна, чтобы предположить, что ее беременность, случись она на несколько месяцев раньше, могла помешать браку с Австриячкой: после Ваграма Наполеон узнал, что Мария Валевская носит под сердцем ребенка от него, но ничего не изменилось. Он мог бы жениться на полячке, которую любил тогда и которая была из знатной семьи. Однако он не имел права сделать это, ибо, как и сама Марианна, при всем своем благородстве, Мария не была принцессой, то есть недостаточно чистой крови для основания династии. Но Марианна испытывала удивительную, немного мучительную радость при мысли о том, что императорская кровь уже пустила ростки в самой потаенной глубине ее естества, в то время как Наполеон прилагает все усилия, чтобы оплодотворить пухлое тело своей Венки и получить столь желанного наследника.

Что бы он ни делал теперь, он остается связанным с ней, Марианной, узами плоти и крови, которые ничто не может уничтожить. Ничто не заставит также поблекнуть испытываемую ею радость, возбуждающую и теплую, носить в себе «его» ребенка, даже порицание или осуждение, которым подвергались матери без мужей. Ради этой незримой плоти, потихоньку развивающейся в ней, Марианна уже чувствовала себя готовой противостоять пренебрежению, пересудам и косым взглядам.

Эти мысли поддерживали ее до прибытия на улицу Шануэн, где ей предстояла, пожалуй, одна из самых суровых в ее жизни баталий.

Она слишком хорошо знала неискоренимый роялизм ее крестного, его нравственную чистоту и строгость его личного кодекса чести, чтобы не чувствовать, что ее исповедь содержит слишком тягостные моменты, если только он согласится выслушать ее до конца.

Улица Шануэн в этот поздний час была темной, только над дорогой светились две лампы, подвешенные на протянутых от дома к дому канатах. Окованные железом колеса кареты гремели по крупным булыжникам, по меньшей мере времен Генриха IV, покрывавшим дорогу между двумя рядами огромных зданий, таинственных и молчаливых за их зарешеченными окнами, где обитали каноники капитула Нотр-Дам. Двойная тень соборных башен простиралась над старыми крышами, еще больше сгущая темноту ночи.

В ответ на учтивый вопрос Гракха-Ганнибала встретившийся аббат указал жилище мэтра де Брюйара, легко отличимое от других благодаря высокой четырехугольной башне, возвышавшейся в его дворе. К тому же это был один из немногих домов, в которых горел свет. Каноники рано ложились спать, что предоставляло свободу действия скверным подросткам, которые наводняли старые улицы Сите, чтобы заниматься сомнительным промыслом.

К большому удивлению Марианны, в доме каноника не ощущался запах остывшего воска и старой бумаги, который, по ее мнению, был обязательной принадлежностью жилища церковнослужителя. Слуга в темной ливрее, ничуть не походивший на церковного сторожа, провел ее через два салона со старомодной, но очень изящной обстановкой до закрытой двери, перед которой прохаживался с опущенной головой и заложенными за спину руками аббат Бишет. Заметив гостью, верный секретарь издал довольный возглас и поспешил к ней, из чего Марианна заключила, что ее ждали.

— Его преосвященство уже трижды спрашивал, приехали ли вы. Он в большом нетерпении!.. До такой степени, что не может выносить чье-либо присутствие, даже мое.

«Особенно твое», — подумала Марианна, которая, со своей стороны, не смогла бы выдержать и четверть часа присутствие услужливого аббата.

— Знаете, — добавил Бишет проникновенно, — мы вынуждены покинуть Париж до рассвета!

— Как? Уже? Но крестный ничего не сказал мне об этом.

— Его преосвященство еще не знал. Уже вечером министр по церковным делам господин Биго де Преамене поставил нас в известность, что наше присутствие в столице не является желательным и мы должны уехать.

— Но куда?

— В Реймс, куда… гм… сгоняют строптивых членов римской курии! Это большое несчастье и величайшая несправедливость. Действительно, наступили апокалипсические времена и…

Марианне не удалось дослушать до конца пророческие слова аббата Бишета, так как дверь, перед которой шел этот интересный разговор, в этот момент отворилась, и показался кардинал, на этот раз гораздо больше напоминавший аббата де Шазея: его скромный черный костюм был менее элегантен, чем ливрея слуги.

— Бишет! — сказал он строго. — Я достаточно взрослый и могу сам сообщить моей крестнице о своих несчастьях. Напрасной болтовней вы задерживаете нас. Живо идите на кухню и прикажите приготовить кофе, побольше и покрепче! И не беспокойте меня, пока мэтр де Брюйар не скажет вам, что он готов. Входи, моя маленькая.

Последние слова, естественно, адресовались Марианне, которая прошла в небольшую, но уютную библиотеку, где светлые панели, роскошные переплеты и свежие ковры из Бовэ не больше отдавали церковным духом, чем то, что она уже увидела. Над секретером очень красивая молодая женщина улыбалась с лукавым видом с портрета в овальной золотой рамке между двумя позолоченными бронзовыми канделябрами, а над камином юный Людовик XV в коронационном костюме озарял всю комнату голубизной королевской мантии.

Видя, что Марианна с некоторым удивлением рассматривает этот портрет, кардинал улыбнулся.

— Каноник де Брюйар — внебрачный сын Людовика XV и прекрасной дамы, чей портрет ты