— Да нет! Англичанка! — разозлившись, крикнула молодая женщина. — Я леди Селтон, а эти со мной… мои слуги.

Мужчина присмирел, убежденный, видимо, но не столько повышенным тоном, сколько объявленным званием. Англичанка имела право на большее уважение, чем представительница любой другой нации, хотя он и не одобрял охватившую, похоже, в последнее время страсть женщин этой страны к путешествиям. С принужденной улыбкой он сообщил, что все комнаты его дома уже заняты ранеными, но если леди согласится на угол в общем зале, он будет почтительно рад сервировать ей там ужин.

— Завтра, — добавил он, — я попытаюсь найти для леди более подходящее помещение, но эту ночь ей придется провести в обществе солдат, заполонивших Москву, которые, естественно, не составят приятное соседство для молодой дамы.

— А они пришли защищать город?

— Безусловно, миледи! Никому и в голову не придет, что наш батюшка царь позволит антихристу ступить его окровавленными лапами на землю нашего святого города! Не будь я Иван Борисович, если здесь не произойдут великие дела, и ваша милость сама сможет скоро убедиться, на что способны русские, когда они защищают священную землю. Как сказал мне один егерь, наш Кутузов, старый маршал Всегда Вперед, будет здесь ночью, — добавил он доверительным тоном.

— Но тогда почему начался бунт недавно на площади?

— Бунт? Какой бунт?

— Тот, что я видела своими глазами. На заходе солнца я оказалась возле особняка губернатора во время экзекуции, и сразу после ее окончания вооруженная толпа бросилась к этому особняку…

Иван Борисович рассмеялся.

— Это не был бунт, миледи. Просто сегодня утром пришло известие, что проклятущие французы захватили монастырь в Можайске.

— Еще одно святое место? — спросила Марианна полушутя-полусерьезно.

Но достойный малый был так же нечувствителен к английскому юмору, как и к французской иронии, и с благоговением несколько раз перекрестился.

— — Чрезвычайно святое, ваша милость! Наши бравые горожане хотели отправиться навстречу врагу и собрались утром у Дорогомиловской заставы в ожидании губернатора, который должен был их возглавить. Но они напрасно прождали весь день и вернулись назад, чтобы узнать, что задержало графа Ростопчина. Впрочем, приход армии тоже заставил их уйти с дороги.

Марианна всем своим видом старалась не показать, что она думает на самом деле. По всей видимости, у Ростопчина было предостаточно и других забот, кроме повара, чтобы возглавить неорганизованную банду и броситься с ней на штурм войск Наполеона.

Без лишних слов она пошла за хозяином в угол просторного, низкого и изрядно грязного зала, где Иван Борисович нагромоздил на скамьи, которые отделяли два окна, все, что он смог найти из запасов подушек и перин, прежде чем объявить, что ужин будет подан очень скоро.

Орошенный крымским вином ужин удовлетворил всех, но ночь показалась Марианне бесконечной, ибо, несмотря на подушки, она не смогла ни на минуту уснуть.

Только Шанкала, привыкшая спать прямо на земле, наслаждалась отдыхом. Язону тоже удалось подремать несколько часов, но Марианна, сидя у окна, провела всю ночь, наблюдая за происходящим снаружи. Впрочем, если бы она была в постели, она все равно не смогла бы заснуть, такой невыносимый шум производила непрерывно проходившая русская армия…

По обоим берегам реки тек поток, двойной, в котором мундиры егерей, пехотинцев, гусар и гренадер смешивались с сине-красной униформой казаков и бараньими шапками калмыков. Все это двигалось вперед при свете факелов. Без особого беспорядка конные части перемежались пехотой и пушками, катившимися с таким грохотом, что весь город дрожал.

В чадящем пламени факелов, которые плясали повсюду, лица этих людей, явно измученных, казались растерянными, и Марианна засомневалась, действительно ли они пришли, чтобы защищать город, или намереваются только пройти через него, ибо все следовали течению реки, словно хотели достичь восточных ворот Москвы, через которые враг никак не мог войти.

Иван Борисович с женой и сестрой простоял всю ночь у порога дома, неустанно подавая кувшинчики с вином и кружки с квасом. Но по мере того как шло время, проявленные им вечером уверенность и энтузиазм заметно поубавились. От случая к случаю он спрашивал о чем-то у солдат, и после ответа лицо его становилось все более озабоченным, а голова словно уходила в плечи.

Когда около четырех часов утра небо немного посветлело, над рекой прогремел сильный взрыв, будто предвещая восход солнца. Это разлетелся вдребезги большой мост с юго-западной стороны Кремля. Тогда Иван Борисович, с посеревшим лицом и запавшими глазами, подошел, встряхнул спавшего на скамейке Язона и обратился к Марианне:

— Я в отчаянии, миледи, — с усилием сказал он, — но вам надо уезжать!

— Уезжать? — воскликнул Язон, снова забыв о своей роли примерного слуги.

Но бедному трактирщику было не до таких мелочей.

Он с удрученным видом кивнул, и Марианна увидела, как на его глазах блеснули слезы.

— Да, надо уезжать. Вам необходимо сейчас же покинуть Москву, миледи. Вы англичанка, а Корсиканское Чудовище идет сюда. Если вы останетесь, вы будете в опасности. Уезжайте! Уезжайте немедленно! Такая красивая женщина, как вы, не должна попасть в их грязные лапы!

— Но… я считала, что армия заняла Москву, чтобы защищать ее…

— Нет, она только пройдет через нее. Они бегут… солдаты сказали мне, что они направляются к Рязани…

Вдруг он всхлипнул.

— Наша армия разбита… Разбита!.. Город обречен.

Мы все уйдем, все! Так что уходите! Мы соберем свои пожитки и тоже уедем. У меня есть брат в Калуге, мы отправимся к нему.

— Вы оставляете свой дом? — спросил Язон. — А как же раненые, которых вы приютили?

— Придется их оставить на милость Божью. Им не сильно поможет, если я погибну, защищая их. У меня семья, я-то о ней должен думать.

Спорить было бесполезно. Трое путешественников покинули трактир и оказались на набережной, по которой они некоторое время двигались среди неописуемого беспорядка. Между продолжавшими идти военными стали попадаться оставшиеся до сего времени москвичи, спешившие теперь уйти. Проходя мимо Приюта найденышей, они увидели под большим порталом группу детей лет десяти в похожей на форму зеленой одежде, окруживших высокого мужчину в мундире высшего офицера, в бессильной ярости сжимавшего кулаки, тогда как по его приятному круглому лицу текли слезы.

Ужас всех этих людей был таким явным и пронизывающим, что невольно охватил и Марианну. Война, с какой бы стороны на нее ни смотреть, была вещью ужасной, которую народы переносили, никогда ее, по существу, не желая, даже, когда они проявляли некоторый энтузиазм, рожденный любовью к их родной земле.

К сознанию соучастия в трагедии, которая, однако, была ей чуждой, примешивалось беспокойство о ее потерянных друзьях. Если Язон и она позволят и дальше уносить себя этому человеческому потоку, они окажутся за Москвой и потеряют всякую надежду встретить когда — нибудь Жоливаля, О'Флаерти и Гракха. Решив любой ценой добраться до Красной площади и дворца Ростопчина, они проскользнули в течение, направлявшееся к первому мосту через Москву — реку, чтобы хотя бы попасть на другой берег.

— Можно будет пробраться на площадь через одну из поперечных улиц, сделав обход. Главное, выбраться из этой массы солдат, — сказал Язон.

Но на другом берегу толкучка была еще больше.

Марианна и Бофор оказались зажатыми у скрещения двух мостов. В этом месте в Москву — реку впадала Яуза, и по мостам шло движение через обе реки. Как один, так и другой буквально кишели отступающими. На мосту через Яузу первые лучи солнца позволили беглецам узнать графа Ростопчина. В военном сюртуке с громадными золотыми эполетами он стоял там с нагайкой в руке, подгоняя ею проходивших, крича как одержимый, чтобы заставить их идти быстрее. Он пытался освободить проход, и Марианна вскоре поняла зачем, увидев приближающуюся среди приветственных возгласов группу