телефон.

Оказалось — Лана Верейская. Начала она с привычного:

— Ты где ходишь, пока я, как кочегар, уголь в топку бросаю? Почернела вся! — Это был ее любимый зачин.

— Вы же сами знаете, Светлана Владимировна. Я разбиралась с Борюсиком насчет медицинских репортажей.

— И как? — оживилась Лана.

— Все идет.

— Вот и хорошо, верстку переписывать не надо. Я почему звоню, тут тебя по вертушке достают из департамента по здравоохранению. Хочет поговорить их начальник. Этот… — У Верейской была плохая память на имена чиновников. Артистов, писателей, ученых она запоминала превосходно, а тут — ступор, барьер. — Ковалев? Коваль? Что-то кузнецкое, но с хохляцким акцентом… Что? Опять он? — Лизавета поняла, что Лана отвлеклась от телефона и разговаривает с кем-то, находящимся поблизости. — Не с хохляцким, а с венгерским. Ковач, вот кто! — Эти слова снова адресовались Лизавете. — Ты подойдешь? Он ждет на телефоне. Его секретарши с референтами, видимо, решили, что сегодня я у них работаю диспетчером. Каждые пятнадцать минут сообщали о местонахождении своего начальника: «Ковач едет в департамент… Ковач уже подъезжает… Ковач идет по коридору…» Можно подумать, я народный контроль, проверяющий у них трудовую дисциплину. Ты чего молчишь? Поднимешься?

— Пусть лучше девочки дадут мой городской, внизу. У меня запарка. Я еще даже агентства не смотрела. А лучше всего, если он вообще не позвонит.

— Дать ему, что ли, неправильный номер? — предложила Лана, но тут же отказалась от этой затеи. — Нет, милая. Тогда они опять меня в оборот возьмут: «Ковач набрал первую цифру, Ковач не туда попал, Ковач набирает номер повторно». Сами с Саввой заварили эту медицинскую кашу, сами и пенку снимайте. Кстати, тебя еще журналисты достают, хотят узнать про взорванную машину. Девочки говорят, ты уже все сказала и больше не даешь интервью.

— Правильно! Все, я пишу комментарии. — Лизавета отключилась и тут же сняла третью трубку.

— Наконец-то! Я уж думал, вы все вымерли, как динозавры, — прокричал Саша Маневич, не дождавшись даже «алло». — Лизавета есть поблизости?

— Не только есть, но и внимательно тебя слушает. И готова передать, что тебя с нетерпением ждут монтажер и режиссер, потому как для того, чтобы смонтировать двухминутный сюжет, требуются определенные усилия. — Лизавета сознательно убавила выделенное Маневичу время, чтобы в процессе торгов поднять ставку и остановиться на двух минутах тридцати секундах. Она оказалась права.

— О, хорошо, что ты здесь. Мне нужно минимум три минуты. Тут такое дело…

— В верстке у тебя минута сорок!

— Скажи Верейской, что она сошла с ума! Минута сорок — это для репортажа с кошачьей выставки. — Маневич орал как резаный, и Лизавета отодвинула трубку от уха.

— На кошек мы даем минуту.

— И спорить не буду. Ты сама, как узнаешь, в чем дело, закричишь, что четыре минуты — и ни секундой меньше!

— А что, действительно рухнул Медный всадник? — спросила Лизавета любителя сенсаций.

В последнее время в желтой прессе стало модным писать о предстоящем апокалипсисе местного, петербургского значения: мол, совсем дряхлые коммуникации, проложенные под творением Фальконе, вот-вот не выдержат, и бронзовый основатель города провалится в тартарары вместе с лошадью и змеей.

— Не трогай истукана! Я проверял, нет под ним никаких канализационных труб. А водопровод — пустяки, в крайнем случае, построят фонтан. Тут другой детектив. Настоящий. Я снял место, где убили Айдарова. И покалякал с операми. Но я сейчас тебе не из Центрального звоню, а из РУБОПа. Дело в том, что у них порезали оперативника.

— Я знаю. — Лизавета даже удивилась, что Маневич берет ее на понт, ведь она сама рассказала ему обо всем еще утром, когда отправляла на сюжет об убийстве.

— Не перебивай меня. Я знаю, что ты знаешь. Но ты не знаешь еще многого, поэтому слушай первой. Айдаров делал материал про следствие по делу «Тутти-Фрутти», и они его взяли на мероприятие, на допрос свидетеля. Как раз этот порезанный опер с ним и ездил, причем ездили они к мадам Арциевой. А на следующий день такое вот совпадение — на обоих набрасываются с ножом. Мадам, естественно, не в курсе. Она вообще дамочка несведущая.

— Ты хочешь сказать, что это она их почикала. Обоих?

— Нет, на Кадмиева, так зовут опера, напал парень в кепке и с усиками. Похож на лицо кавказской национальности.

Лизавета, у которой от этого привычного теперь словосочетания волосы на загривке вставали дыбом, как у кошки, повстречавшейся с диким кабаном, не выдержала:

— Нет такой национальности!

— Я сам знаю, что нет, — охотно согласился Маневич, — но так понятнее. Ты меня не сбивай. Значит, кавказец.

— И какое отношение к Арциевой имеет этот кавказец?

— Я же тебе говорил, кто ее общепризнанный хахаль.

— По-моему, нет. В любом случае я не запомнила. И вообще, какое отношение ко всему этому имеет ее хахаль?

— Очень может быть, что прямое. Потому как хахаль — не кто иной, как Леча Абдуллаевич Дагаев, известный юрист и депутат нашего Законодательного собрания, видный и уважаемый политический деятель.

— Как ты сказал? — Лизавета моментально вспомнила имя одного из убитых в лондонском ресторане. Того звали Лема. Но тоже Дагаев и тоже Абдуллаевич.

— Вот, я же говорил. — Чуткое ухо Маневича уловило волнение в голосе Лизаветы. — И это еще не все… Сам по себе Дагаев никаких подозрений не вызывает. И то, что он спит с владелицей булочной, никоим образом его не компрометирует. Тем более что Дагаев не женат. В остальном репутация у него безупречная: юрист-международник, преподавал у нас в университете, дел о взятках за ним не водится, с бандитами особо не связан. В общем, образец демократического политика. Приятное исключение из правил. Но! Вот тут начинается самое интересное. У него есть… точнее, был…

Лизавета уже знала, кто «был» у уважаемого политика. Брат у него был. По имени Лема. У нее похолодело в животе от дурного предчувствия. Она вспомнила дикий страх, заставивший ее сбежать из «Астории». Сейчас она сидела в строго охраняемой эфирной студии. Помимо постов непосредственно у главного входа на улицу Чапыгина, на воротах и у выезда на улицу Попова, их студию оберегали еще отдельно выделенные милиционеры. И для того чтобы пройти в студию «Новостей», было недостаточно общетелевизионного постоянного или разового пропуска. Охрана требовала бирку, удостоверяющую, что ты сотрудник именно «Новостей», или же личное разрешение главного редактора. Чужой, даже оказавшись на телевидении, в их студию не пройдет. Лизавета сидела под тройной охраной. И все равно холодный липкий ужас колотился в висках и в груди. Стыдно. Хорошо, что Маневич ее сейчас не видит.

— У него был брат. Славный такой братишка. Видный деятель заграничного чеченского подполья. Жил то в Лондоне, то в Анкаре, собирал пожертвования на святое дело борьбы за независимость. И наверное, занимался чем-то еще, потому что прошлой осенью его подстрелили в лондонском ресторане. А за простой сбор средств в пользу свободной Ичкерии в Британии не убивают. — Саша замолк. Лизавете надо было что-то сказать, но что говорить, когда явственно чувствуешь в конце позвоночника рудиментарный хвост и хвост этот дрожит, как у попавшего под прожектора зайчишки?

— Эй, ты меня слышишь? Алло! Алло! Лизавета! — забеспокоился Саша.

— Слышу. — Она с трудом выдавила одно-единственное слово и снова замолчала.

— Ну вот. Теперь эту новость о братишке-борце накладываем на яд в «Тутти-Фрутти», вспоминаем взрывы в домах, троллейбусах и метро. Как, стоит это трех минут?

— Стоит двух с половиной!