перезарядить мушкет или пистолет.

Испанцы сражались с ожесточением и все же медленно отступали — в тесноте и давке ножи и короткие тесаки корсаров часто были опаснее шпаг. Впрочем, к Эдварду Пилу это не относилось; с длинным клинком в одной руке и кинжалом в другой, он прокладывал себе дорогу с уверенностью асфальтного катка. Очевидно, он обучался не сценическому фехтованию и подкрепил свое искусство долгим опытом схваток и драк. На глазах Серова он заколол троих ударами в горло, над верхним краем панциря; четвертого проткнул кинжалом и отшвырнул под ноги великану Хенку.

Отбиваясь то шпагой, то тесаком, Серов миновал мачту, под которой, задавленные упавшим реем, лежали трупы нескольких испанских моряков. Стальное лезвие метнулось к нему, он не успел отбить выпад, извернулся, но острие клинка прочертило алую полоску поперек ребер. Напавший на него свалился под молодецким ударом Хенка, а Серов отступил на шаг, соображая, не будет ли полученная рана поводом, чтобы не участвовать в резне. Видимо, нет, решил он: не рана, царапина, с такой наверняка повесят за низкую активность.

Он переместился на правый фланг, к рыжему Галлахеру, подумав, что надо держаться у начальства на глазах. Теперь он был под кормовой надстройкой с лестницами и балконами, на которых тоже бушевала схватка: то и дело чей-нибудь труп падал вниз с разбитой головой или с кинжалом между ребер. Сверху, с квартердека, доносился зычный голос капитана Брукса, сулившего испанцам ад на земле и могилу в море, и этим проклятиям аккомпанировали топот, тяжелое надсадное дыхание, предсмертный хрип и звон клинков. У ног Серова рухнул сброшенный с трапа испанец с распоротым животом, он отшатнулся, и тотчас что-то тяжелое свалилось ему на спину, чьи-то руки обхватили плечи, потом скользнули вниз, к локтям. Он замер, с ужасом предчувствуя холод стали, что пробирается под лопатку, но тот, кто на него упал, не думал нападать — хватка его ослабела, и он растянулся на палубе.

Резко обернувшись, Серов увидел юношу, того, что помогал рулевому на «Вороне». Он, вероятно, был не ранен, а просто ошеломлен падением с изрядной высоты; лицо его под густым загаром побледнело, глаза были закрыты, короткая абордажная сабля вывалилась из руки. Ступени трапа рядом с Серовым загудели под быстрыми шагами — солдат, сбросивший мальчишку, торопился вниз, а за ним — еще один, бородатый, с кровавой царапиной на щеке и искаженным яростью лицом.

Прикончат парня, подумал Серов, взвесил в ладони тесак и метнул его в первого испанца. Тяжелое лезвие пробило кирасу, солдат сложился пополам и с грохотом рухнул с лестницы. Второй подскочил к Серову, грозя обнаженным клинком, но вдруг глаза его закатились, голова упала на грудь, и поток крови, хлынувшей изо рта, залил бороду.

— Отпрыгался, — сказал Мортимер, вытаскивая саблю из спины испанца. — А сапоги у него неплохие, как раз по моей ноге…

Он сел на палубу и начал стаскивать с убитого солдата сапоги. Сражение, похоже, завершилось: трупы испанцев летели за борт, пленных согнали к мачте и вязали их же ремнями, строптивых, под руководством Пила, резали на месте, содрав с них предварительно одежду и тщательно ее обшарив. Один из корсаров, дородный тип с отвислыми щеками и обезображенным оспой лицом, распоряжался у люков, ведущих на пушечную палубу и в трюм, посылал людей по двое и по трое осматривать каюты, орал им вслед, чтоб не сбивали, свиньи недорезанные, замки с сундуков, а тащили на палубу для капитанского досмотра. Сам капитан Джозеф Брукс стоял на квартердеке, оглядывал повреждения в корабельных снастях и следил за работой моряков, посланных на мачты: одни спускали паруса, другие трудились над разбитым ядрами грота-реем, сбрасывая вниз обломки дерева и рваные канаты. Юноша, упавший с трапа, вроде бы очухался и сел, держась за бок и мотая головой. Его светлые волосы рассыпались по плечам, щеки порозовели.

— Впору пришлись сапоги, — радостно сообщил Мортимер, поднимаясь и топая ногами. — Не забыл Господь заблудшего грешника! Ну, а я уж ему отслужу, я уж ему поставлю…

Но что Мортимер хотел поставить Богу и чем отслужить за сапоги, так и осталось неясным — сверху послышался рев капитана. Чем-то он был недоволен, на что-то гневался, стучал кулаками по планширу, грозился шкуры содрать с Рика Бразильца и Кактуса Джо, кого-то требовал к себе — немедленно, сейчас же! Серов вытер лезвие шпаги о штаны мертвого испанца, сунул клинок за перевязь, послушал капитановы проклятия, потом спросил:

— Чего он разоряется, подельник? Так орать, грыжу наживешь.

— Мисс Шейлу требует, свою племянницу, — пояснил Мортимер. — Эта девчонка такая зараза! Хлебом не корми, дай кровь кому-нибудь пустить!

— Шейлу? Какую еще Шейлу? — Серов недоуменно поднял брови.

— Вот эту самую. Ту, что за тобой сидит, — пробурчал Мортимер и показал окровавленной саблей на юношу.

День, ночь и снова день… Сутки два корабля бороздили волны, покачиваясь в сине-зеленом безбрежном пространстве; за бортом — океан, над мачтами — лазурный небесный купол с ослепительным солнцем или яркими точками звезд. В полдень солнце так накаляло палубу, что босиком не пройдешь, и только несильный ветер умерял жару; ночи были душными, влажными — океан отдавал тепло, и лишь под утро воздух становился более прохладным и свежим. Кубрика с койками или хотя бы нарами на «Вороне» не имелось, и рядовой состав мог выбирать из двух вариантов ночлега — или наверху, прямо на досках, или в гамаках, подвешенных на пушечной палубе. Камбуза тоже не было; огонь на корабле не разводили, в море питались сухарями и соленым бычьим мясом, запивая нехитрую снедь водой с добавкой рома. Из всех удобств, казавшихся Серову неотделимыми от человеческого существования, в наличии был лишь гальюн, располагавшийся на носу. Посещая его, Серов всякий раз представлял одну и ту же картину: бриг под белоснежными парусами, который мчится в океане и удобряет свой путь мочой и калом.

«Ворон», в сущности, был не очень большим кораблем, поворотливым, легким, быстроходным, но до ужаса тесным. Это впечатление создавалось не только размерами судна, но и многочисленностью команды — куда ни глянешь, всюду люди. С парусами и штурвалом могли управиться десять-двенадцать моряков, три десятка с учетом вахт, но экипаж фрегата был вчетверо больше. Он являлся боевым кораблем, и большинство из плававших на «Вороне» были, в привычных Серову терминах, морской пехотой и артиллеристами. Теснота и скученность, грубая пища, плохая вода и сотня иных причин могли стать поводом для недовольства, ссор и неповиновения предводителям, поэтому на судне поддерживалась железная дисциплина — драки, воровство и всякая попытка мятежа карались незамедлительно и жестоко. Это был замкнутый мирок, включавший все необходимое для жизни: корабль, пушки, сухари и экипаж со всеми нужными специалистами, от капитана до мушкетера, от штурмана до плотника. И жизнь в этом мире шла по строгому распорядку.

То, чем полагалось заняться после битвы, было его важнейшими элементами: во-первых, определить сохранность захваченного судна и величину добычи; во-вторых, избавиться от пленников и трупов; в-третьих, уврачевать раненых. Галеон остался на плаву и, если не считать разбитых реев, порванных канатов и дыр в фальшборте, не имел повреждений. Быстрый обыск позволил выяснить, что груз состоит из сахара, табака, какао и трех увесистых сундуков с серебром — совсем неплохая пожива, отличная весть, поднявшая команде настроение. Тем самым первый пункт был выполнен, и наступил черед второго: три доски легли на планшир, и, под свист и соленые шутки, пленников одного за другим проводили в воду. Всех, кроме капитана галеона, чернобородого испанского идальго — этот был связан и брошен в каморку с плотницкими инструментами. Падавшим за борт корсары желали приятных встреч с Нептуном и не скупились на советы по обращению с русалками — как уложить их и как добраться к интимному месту под хвостом.

Серов наблюдал за этой казнью с отвращением. Его, вместе с Хенком и Мортимером, послали обыскивать трюм, но до того он увидел, как первые испанцы шагнули на доску. Были они раздетыми до нитки, но милосердием победителей им оставили кресты; каждый сжимал в кулаке свой крохотный крестик