Д о р ф. Остановись… Не трогай плюмажа.

Нетта (презрительно). Послушай, Мольтвик. Я хочу тебе кое-что рассказать. Об этом знаем только я и твоя мать. Ты гном, Мольтвик.

Дорф. ЧТО?

Нетта. Всё в этом доме построено в масштабе один к двадцати пяти. Твой настоящий рост – девяносто три сантиметра.

Дорф. Не смей. Не надо. Прекрати, мне плохо. Вот, вот, снова эти ужасные боли… Скажи, что ты пошутила, Нетта!

Н е т т а. Нет, Мольтвик.

Дорф. У меня дрожат коленки.

Нетта. Ничтожество.

Дорф. Нетта, Нетта, скорее открой окна!

Нетта. Нет. Сейчас я зашторю их.

Дорф. Свет! Умоляю… Дайте Мольтвику свет!

Для Ловберга Мольтвик стал символом прежней, гниющей и умирающей Европы. Напротив, в Нетте воплотилась жестокая, первобытная мощь истории, которой предстояло в ближайшие полвека совершенно переменить облик континента и найти свое наивысшее воплощение в песнях Мориса Шевалье. Отношения Нетты и Мольтвика как зеркало отразили брак самого Ловберга с актрисой Сири Брекман, служившей для драматурга неиссякаемым источником вдохновения все восемь часов их совместной жизни. Позже Ловберг был женат еще несколько раз, но уже только на манекенах из универмага.

Безусловно, самая совершенная из героинь Ловберга – фру Сенстед в «Спелых персиках», его последней реалистической драме. (После «Персиков» он экспериментировал с формой и написал пьесу, в которой всех персонажей звали Ловбергами. Увы, успеха она не имела. Драматургу оставалось жить еще три года, но после того сокрушительного провала он уже не выходил из своего плетеного бака для белья). «Спелые персики» по праву относят к величайшим шедеврам мастера, а заключительная сцена с миссис Сенстед и ее невесткой Бертой сегодня, пожалуй, современна как никогда.

Берта. Ну, скажи же, что тебе нравится, как мы обставились! Если бы ты знала, чего стоит устроить дом на зарплату чревовещателя…

Фру Сенстед. Что ж, всё вполне… удобно.

Б е р т а. Удобно? И всё?

Фру Сенстед. Кто придумал обтянуть голову лося алым атласом?

Берта. Твой сын, конечно. Генрик – прирожденный дизайнер.

Фру Сенстед (внезапно). Генрик – неисправимый болван!

Берта. Неправда!

Фру Сенстед. Ты знаешь, что до прошлой недели он понятия не имел, что такое снег?

Берта. Как вам не стыдно!

Фру Сенстед. Мой дорогой мальчик…Послушай, Берта. Ты ведь не знаешь, – Генрик сидел в тюрьме. Да-да. Его посадили за то, что неправильно говорил слово «дифтонг».

Берта. Я не верю вам.

Фру Сенстед. Увы, детка. И с ним в камере оказался один эскимос…

Берта. Замолчите! Я не хочу ничего об этом знать!

Фру Сенстед. А придется, моя кукушечка. Ведь, кажется, так Генрик зовет тебя?

Берта (сквозь слезы). Да, так. Он зовет меня его кукушечкой. А иногда его воробушком. А иногда бегемотиной.

Обе плачут навзрыд.

Фру Сенстед. Берта, милая Берта… Ушанка, которую он носит, – не его. Ему выдали ее на работе.

Берта. Мы должны помочь Генрику. Мы должны прямо сказать ему, что сколько бы человек ни махал руками – он не взлетит.

Фру Сенстед (неожиданно рассмеявшись). Генрик всё знает. Я рассказала ему, как ты относишься к его супинаторам.

Берта. Вот как… Значит, ты обманула меня?

Фру Сенстед. Называй как хочешь. Генрик сейчас в Осло.

Берта. В Осло!

Фру Сенстед. Герань он забрал с собой.

Берта. Вот как. Вот…как… (медленно уходит через застекленные двери в глубине сцены).

Фру Сенстед. Вот так, моя кукушечка. Он все-таки вырвался из твоего цепкого клювика. Не пройдет и месяца, как наконец исполнится его заветная мечта: мой мальчик сожжет свои колючие варежки и разрубит все узлы на шнурках. А ты что же, надеялась заточить его тут навечно, Берта? Как бы не так! Генрик – вольный зверь, он не может жить в клетке! Как дикому хомяку, как всякой вши – ему нужна свобода! (Выстрел за сценой. Фру Сенстед бросается в комнату Берты. Крик. Фру Сенстед возвращается; на ней нет лица, ее колотит дрожь.) Насмерть. Счастливая. А я… я должна жить дальше. Вот уже наступает ночь. Как быстро она наступает! Как быстро! – а мне еще надо успеть перевесить традесканции.

Создавая образ фру Сенстед, Ловберг мстил матери, которая тоже была очень строгой женщиной. Начинала она воздушной акробаткой в бродячем цирке. Будущий отец драматурга, Нильс Ловберг, работал живым пушечным ядром. Молодые встретились в воздухе и поженились прежде, чем коснулись земли. Однако брак оказался несчастливым, и к тому времени, как Йоргену исполнилось шесть лет, родители уже ежедневно палили друг в друга из цирковых пистолетов. Такая обстановка не могла не подействовать на впечатлительного мальчика. Довольно скоро у него появились первые симптомы впоследствии знаменитых ловберговских «настроений» и «тревог». Например, до конца дней при виде цыпленка-табака он снимал шляпу и кланялся. В последние годы Ловберг признавался близким друзьям, что «Спелые персики» дались ему нелегко, и несколько раз ему казалось, что он слышит голос матери. Она спрашивала, как добраться с Манхэттена к статуе Свободы.

Предчувствия для частного детектива – штука весьма небесполезная. Хотя бы вот и в этот раз: когда ко мне в контору вкатился этот расплывшийся колобок по имени Уорд Бэбкок, тут же вылив на меня весь ушат своих горестей, мне следовало бы повнимательнее отнестись к ледяной дрожи, которая так и пронизала мой позвоночник.

– Кайзер? – осведомился он. – Кайзер Люповиц?

– Что ж, в моей лицензии именно так и значится, – парировал я.

– Мне нужна ваша помощь. Меня шантажируют! Умоляю!

Он трясся, как солист рок-ансамбля. Я пододвинул ему через стол стакан и бутылку пшеничной, которую всегда держу под руками для надобностей не вполне медицинских.

– Ну-ка расслабься. Потом все объяснишь.

– Вы… вы не расскажете моей жене?

– Войди в мое положение, Уорд. Я не могу ничего обещать.

Он попытался разлить по стаканам, но звон при этом, должно быть, и на улицу доносился, а пойло в основном пролилось ему в башмаки.

– Я человек рабочий, – сказал он. – Слесарь-ремонтник. Делаю и починяю хлопушки и хрюкалки для подначек. Ну, вы знаете – маленькие такие штучки, – подает тебе кто-нибудь руку здороваться, а она как хрюкнет!

– Ну?

– Кстати, многие из начальства это любят. Особенно там, на Уолл-стрит.