спал сном младенца и только грохот железной двери разбудил его.

В пижаме, в накинутом поверх нее полушубке он вышел наконец из особняка, протопал к воротам. Вид у него заспанный, растерянный, ничего не соображающий. Сидя внутри «Волги», слышим, как он объясняет пожарному:

— Нет! Нет у нас никакого пожара! Уезжайте!

— Да ты глаза разуй, парень! — нетерпеливо восклицает тот, указывая наверх. Бородавка смотрит туда и, хотя, стоя у самой стены, крышу видит плохо, замечает вьющиеся над ней клубы белого дыма.

Я нетерпеливо гляжу на часы: пятнадцать минут прошло с тех пор, как Костя поджег фейерверки — где же они? «А вдруг попались с дефектом и не сработают?» возникает в голове у меня, я чувствую, что меня всю начинает трясти от нервного возбуждения, и я шепчу как заклинание: «Ну где же, где эти фейерверки?»

А внизу, у ворот особняка, Бородавка продолжает препираться с пожарными.

— Давай, парень, не дури, открой нам! Посмотреть надо, что горит…

— Нельзя! Не могу! Не имею права открыть!

— Да почему? Ты что, дебильный, что ли? Бородавка открывает было рот, чтобы ответить, но не успевает сказать и слова. На крыше особняка раздается страшный треск, ослепительное пламя вспыхивает там, точно взрывается канистра с бензином. И из этого пламени вдруг начинают вылетать одна за другой разноцветные ракеты, синие, красные, желтые, зеленые… Одни разлетаются в разные стороны, другие взмывают вверх, подобно снопу ослепительного света, и взрываются там, рассыпаясь мириадами искр. Третьи взлетают подобно комете, оставляя за собой светящийся хвост, закручивая в черном ночном небе фантастические фигуры, круги, змейки, спирали. Вся округа вдруг озаряется вспыхивающим разноцветьем, которое отражается на окружающих предметах. На мгновение кажется, что начался какой-то ослепительно прекрасный праздник, в восторге я начинаю хохотать, чувствуя, что не в силах более сдерживаться. Гурьев трясет меня за плечо, пытается напомнить, что теперь наступает самый ответственный момент и не время предаваться эмоциям.

Едва раздается первый взрыв, пожарные бесцеремонно отпихивают Бородавку в сторону и, открыв калитку, врываются в дом. А привратник стоит как громом пораженный, глядя туда, где рвется, горит, играет разноцветными огнями фейерверк. И вид у него при этом отчаянно глупый и беспомощный.

— Теперь пора! — восклицает Костя Шилов, и мы все трое выскакиваем из машины.

Один из пожарных останавливает было нас:

— Стойте. Вы куда?

— Спокойно, пресса! — кричит в страшном грохоте Валерий Гурьев, и я вторю ему:

— Пропустите нас, мы с телевидения! Пожарный смотрит изумленно и непонимающе.

А уж как изумленно и непонимающе смотрит на нас Бородавка, когда мы все трое возникаем перед ним из всеобщей суеты и толкотни. Он в ужасе таращит глаза, полагая, наверное, что мы призраки с того света, возникшие перед ним нежданно-негаданно, чтобы покарать его за его злодейства. Не церемонясь, Шилов хватает Бородавку за горло.

— Где Володя? — кричит он в ярости Бородавке прямо в лицо. — Где Лебедев?

Тот в ужасе таращит глаза, но молчит. И тогда Костя, прислонив его спиной к широкому кирпичному столбу ворот, наносит ему страшный удар кулаком в живот. Бородавка сгибается пополам. Но Костя безжалостно распрямляет его, железными пальцами сдавливает горло, кричит что есть мочи ему в лицо:

— Где Лебедев? Где, говори!

Я в ужасе от Костиной жестокости. Пожарные, стоящие рядом, хотят вмешаться, но Пацевич с Гурьевым останавливают их, объясняя, что так надо.

Я не слышу в адском шуме рвущегося фейерверка, но читаю по губам Бородавки, когда тот наконец произносит:

— Там, в подвале, — и кивает в сторону особняка.

Тогда Костя Шилов буквально берет привратника за шиворот и тащит к особняку. Бородавка выше на полголовы Кости, но его медвежье тело, обмякшее, словно без костей, безропотно подчиняется. Мы устремляемся следом, попадаем внутрь особняка. И хотя я нахожусь в совершеннейшем шоке от происходящего, успеваю заметить роскошь внутреннего убранства и вдруг понимаю, почему Чубатый — «новый русский», а Наташа и Игорь Гореловы — только средний класс… По бетонным, выстланным резиновым ковриком ступенькам спускаемся вниз. Влажный воздух подвала греет нам нос — воздух, пропитанный ароматом дорогой косметики, шампуня и мыла. Тут у Чубатого, оказывается, бассейн и сауна. Кругом все выложено сиреневого цвета кафелем, а на полу резиновые маты, мягко проминающиеся под ногами.

— Где? — Костя изо всех сил встряхивает двухметровую тушу Бородавки. И тот без слов кивает на одну из дверей кабинета сауны. Дверь подперта тяжелой тумбочкой, наверное из гаража. Для тяжести на нее наложены еще и кирпичи.

Не церемонясь, Костя отшвыривает Бородавку прочь, и тот беспомощно валится на пол. Костя подскакивает к двери, рывком отодвигает в сторону неподъемную тумбочку, и дверь открывается. За ней оказывается темное, сырое, холодное помещение. Но на пороге стоит Володька, бледный, небритый, с запавшими глазами, с ссадинами и синяками на лице, в домашней рубашке и брюках.

— Володька! — кричу я, бросаясь ему на шею.

Несказанное блаженство — вновь ощутить так близко его глаза, губы, руки, обнимающие меня. Дыхание, сливающееся с моим. Щеки, небритые, колючие его щеки. Как приятно покалывает щетина на лице любимого человека! Его тело дрожит мелкой дрожью от холода, сырости, страха навсегда остаться в этом промозглом, холодном мешке. Я ощущаю своими губами шрамы и ссадины на его лице. Мерзавцы! Что они с ним сделали?! Они ответят за все!

— Внимание, — раздается за моей спиной голос Пацевича. — Ирина Анатольевна, одну минуту!

Нет, даже ни на секунду не могу я отпустить дорогого мне человека. И, продолжая обнимать друг друга, мы оборачиваемся к стоящим. Как сквозь туман я вижу лица смущенно улыбающихся пожарных, Гурьева, Кости.

— Внимание, — повторяет Пацевич тем же властным, как в зале суда, голосом. —Посмотрите сюда и засвидетельствуйте. Вот это, — он указывает на Володьку, — Лебедев Владимир Николаевич, похищенный сегодня вечером неизвестными из собственной квартиры. Милиция этот факт зарегистрировала.

И тут какое-то движение пробегает по толпе пожарных, будто кто-то прорывается сквозь толпу.

— А ну-ка, пропустите, — раздается хорошо знакомый мне, неестественный, точно вымученный бас. — Это мой дом, что все это значит?

И Чубатый врывается в подвал. Свирепо оглядывает окружающих, раскрывает рот, чтобы рявкнуть на всех нас. Но тут его взгляд встречается с моим. И его рот так и остается открытым, при этом ни единого звука не вылетает из него. Чубатый заметно бледнеет, становится все меньше ростом, сгорбливается. Он понимает все.

Нам так и не пришлось заснуть в ту ночь. Пацевич вызвал по телефону дежурный наряд милиции, затем позвонил Белоглазову, затем адвокату Чубатого, Шнайдеру. Они начали задавать нам вопросы, писать протоколы, скрупулезно опрашивая каждого свидетеля, каждого понятого — в последних недостатка не было: целая пожарная команда. Составив протоколы и записав показания, каждого заставляли подписать их. Мы с Володькой все это время сидели держась за руки, словно молодожены, от счастья едва осознавая происходящее. Оперативники, адвокат и следователь посматривали в нашу сторону со смущенной, но в общем доброй усмешкой, радуясь и, быть может, чуть завидуя нам. Чубатый тоже сидел неподвижно в углу, скорчившись, словно от боли в животе. Им Белоглазов занялся в самую последнюю очередь.

Нехорошо это, наверно, но, признаюсь, я чувствовала некоторое злорадство и недоброе удовлетворение, когда увидела, как Чубатый оказался в когтях у майора Белоглазова. Как этот последний затеял с ним ту же самую игру в кошки-мышки, которую прежде устраивал со мной. Как тем же спокойным, холодным тоном задавал Чубатому коварные вопросы, вопросы-ловушки. Как раз за разом попадался Чубатый в эти ловушки. Понимал это слишком поздно, бесился, пытался выкручиваться, но увязал все