Как и во всех других городах, рядом с Лаудомией построен другой город, обитатели которого носят те же самые фамилии: это Лаудомия мертвых, кладбище Особенность же самой Лаудомии состоит в том, что она разделена не на два, а на три города, то есть существует третья Лаудомия – город тех. кто не родился.

Особенности двойного города широко известны. Чем больше разрастается Лаудомия живых, тем больше увеличивается пространство, занятое могилами за пределами города Ширина улиц Лаудомии мертвых достаточна только для проезда похоронных катафалков, а фасады ее зданий не имеют окон, но ее улицы проложены точно так же, как в Лаудомии живых, а пристанища в ней повторяют один и тот же порядок: здесь, как и там. обитатели вынуждены тесниться в маленьких ячейках, которые не оставляют места друг для друга как по бокам, так и сверху. В хорошую погоду во второй половине дня живые жители города навещают мертвых и вчитываются в свои собственные фамилии на каменных плитах; точно так же, как и город живых, этот город повествует о пережитых испытаниях, ссорах, иллюзиях, чувствах: разве только здесь все это уже стало избавленной от случайностей необходимостью и навсегда зафиксировано и расставлено по порядку. Лабы придать себе уверенности, живая Лаудомия приходит в Лаудомию мертвых в поисках объяснения себя самой или с попыткой отыскать хотя бы след такого объяснения: это объяснение касается не только одной Лаудомии, но также и городов, которые могли бы возникнуть, но так и не появились, чему они отыскивают различные противоречивые и ложные причины.

Точно так же Лаудомия предоставляет местожительство для еще не родившихся, которое, однако, имеет несколько иные размеры; это пространство, конечно же, не соответствует их количеству, могущему быть бесконечным, но здесь речь идет о пространстве, представляющим собой пустое место, окруженное архитектурными сооружениями с огромным количеством ниш, выдающихся углов и каннелюр; принимая во внимание выделенное для каждого из неродившихся место, их можно представить себе не больше мыши, шелковичного червя, муравья или личинки муравья; ничто не мешает вообразить их стоящими или присевшими на корточках на каждом сооружении или консоли, выступающей за стены, на каждой плинфе и капители, в ряд или поодиночке, занимающихся делами своей будущей жизни и всматривающихся в Лаудомию такой, какой она будет через сто, тысячу лет: переполненную толпами людей, одетых самым необычным

образом, например, в кабачкового цвета бурках или в тюрбанах с воткнутыми в них индюшиными перьями: при этом они узнают в толпе собственных потомков, потомков семей, которые настроены по отношению к ним дружественно или враждебно, должников и заимодателей, снующих повсюду ради процветания торговых дел, наблюдают за вендеттами и браками по любви или расчету. Живые жители Лаудомии посещают обитель еще не родившихся для того, чтобы задать им некоторые вопросы: под пустыми сводами гулко звучат шаги, вопросы задаются без слов и всегда касаются только их самих и никогда тех, кто придет в жизнь после них; вот человек, озабоченный тем. чтобы оставить по себе долгую память, другой заботится о том, чтобы были забыты его гнусности; все они хотели бы узнать результаты своих поступков, но чем больше они всматриваются в свое будущее, тем меньше они видят в нем свой след; те. кто еще должен родиться в Лаудомии, оказываются точкообразными существами, похожими на песчинки, которым нет дела ни до прошлого, ни до будущего.

В отличие от Лаудомии мертвых, Лаудомия еще не родившихся не дает Лаудомии живых четкого ответа об их будущем и только сбивает их с толку. На мысленные вопросы посетителей предлагается два ответа, и неизвестно, который из них хуже: либо представить себе, что число тех, кто придет в этот мир когда-то, превысит число всех живых и мертвых вместе взятых, и тогда можно предположить, что из каждой каменной поры напирают невидимые толпы, собравшиеся у края воронки выхода в мир, словно на трибунах стадиона, и поскольку с каждым поколением число жителей Лаудомии будет увеличиваться, в каждой такой воронке откроется еще сотня других воронок, в каждой из которых будет по миллиону человек, дожидающихся своего рождения, вытянув шею и широко раскрыв рот, чтобы не задохнуться; либо же представить себе, что Лаудомия когда-то исчезнет, а вместе с ней – и все ее жители, то есть поколения будут сменять друг друга до определенного времени, когда количество поколений останется неизменным и их рост остановится, и тогда Лаудомия еще не родившихся и Лаудомия мертвых превратятся в две чаши песочных часов, которые уже никогда не будут перевернуты, и каждая песчинка, проходящая через их узкое горлышко, будет знаменовать собой переход от рождения к смерти. И тогда появится на свет самый последний житель Лаудомии. который исчезнет вместе с падением самой последней песчинки в этих часах в строго определенное время: она будет самой верхней.

Астрономы, которым было поручено установить, по каким нормам должна быть построена Перинтия. по положению звезд определили место и день ее закладки, начертали взаимопересекаюшиеся сегменты и

хорды, первые из которых соответствовали движению солнца, а вторые – оси, вокруг которой происходит небесное движение; они разделили этот план в соответствии с двенадцатью знаками зодиака таким образом, чтобы каждый храм и квартал получали в полной мере помощь от благоприятствующих им созвездий, указали, где в стенах следует проделывать двери, предусмотрев, что каждая из них будет выходить на сторону лунных затмений на тысячу лет вперед. Они заверяли, что Перинтия станет отражением небесной гармонии, которая вместе с милостью богов будет покровительствовать судьбам ее жителей.

Перинтия была построена в точности по расчетам астрономов, и в ее стенах увидело свет первое поколение новорожденных; прошло время, и настала пора их свадеб и появления детей.

Сегодня на улицах и площадях Перинтии ты увидишь калек, карликов, горбунов, ожиревших толстяков, бородатых женщин. Но самое худшее скрыто от взора: до твоего слуха доносятся гортанные крики из подвалов и чердаков, где прячут детей с шестью ногами или о трех головах.

Астрономы Перинтии оказались перед трудным выбором: либо признать, что их расчеты были неверными, что их цифры не годятся для того, чтобы постичь небо, либо же согласиться с тем, что город уродов полностью отражает установленный богами порядок вещей.

Путешествуя, я раз в году останавливаюсь в Прокопии. где всегда занимаю одну и ту же комнату на одном и том же постоялом дворе. Начиная с самого первого раза, я всегда всматриваюсь в пейзаж, который можно увидеть, раздвинув занавеси: ров, мост, невысокая стена, куст рябины, кукурузное поле, шелковица, курятник, желтый скат горы, белая туча и кусочек голубого неба в форме трапеции. Уверен, что в первый раз здесь никого не было, и лишь на следующий год я смог увидеть круглое и плоское лицо человека, грызущего початок кукурузы. Через год их уже сидело трое на стене, а в следующий раз шестеро, сидевших в ряд, положив руки на колени перед тарелкой с ягодами рябины. Каждый год. едва войдя в комнату, я раздвигал занавеси и насчитывал все большее их количество: шестнадцать, включая тех. которые находились во рву; двадцать девять, восемь из которых собирали рябину; сорок семь, не считая тех. что были в курятнике. Все они похожи друг на друга, имеют добродушный нрав, на щеках у них веснушки, а набитый шелковицей рот того или другого растягивается в улыбке. Вскоре мост был целиком забит этими круглолицыми человечками, которые сидели на корточках, потому что у них не было места для движения; они ели кукурузу, а после этого грызли качаны.

Так, год за годом, с моих глаз исчезали ров, дерево, куст, скрывшись за частоколом добродушных улыбок, посылаемых из пространства между круглых щек, шевелящихся из-за прожевывания листьев Трудно себе представить, как на таком ограниченном пространстве, как это небольшое кукурузное поле, смогло уместиться столько народа, особенно если принять во внимание то. что они сидели, обхватив руками колени, и не имели возможности пошевелиться. Их было намного больше, чем это могло показаться с первого взгляда; я видел, как склон горы покрывался все прибывающей толпой, но с момента, когда на мосту они принялись садиться друг другу на плечи, я уже не мог рассмотреть того, что происходило вдалеке.

Наконец, когда в этом году я раздвинул шторы, в окне виднелись одни только лица: от одного угла к другому, на разной высоте были видны сплошные круглые физиономии с намеком на улыбку, вперемешку с руками тех, которые сзади опирались на плечи передних. Даже неба не было видно. Мне пришлось отойти от окна.